У стержня вдруг наметилась талия, она на глазах худела, стержень застонал, разорвался с едва уловимым прощальным вздохом. Семён радостно обнёс половинками несчастного стержня, привлёк внимание болтавших и шутивших студентов к зернистой структуре в местах разрыва.

– Повторим, только на этот раз…

– Не лаборатория, а камера убойных пыток, ужасающие машины… слышали последний вздох казнённого стержня? – передёрнулся Шанский.

После публичной казни кубиков и стержней Файервассер, довольный собой, дотянул-таки формальное занятие до звонка, отвёл Соснина с Шанским в сторонку: ему повстречалась Миледи, сообщила, что умерла Мария Болеславовна, гнойный аппендицит.

– Так вот на чьи похороны спешил Бочарников! – сообразил Шанский.

Пейзажики-натюрмортики?

– Всякий великий город нуждается в своём Утрилло, – гордо говаривал Бочарников, – чтобы ощутить душу Петербурга, надо писать задворки…

Не примерял ли к себе высокую роль?

Он писал распластанный меж водой и небом, незнакомый, будто бы монохромный город, хотя знакомый, блистательный, чудесно угадывался там, за слоем неприметных стен, крыш. Пасмурные дни окутывали влагой бесплотные дома – желтовато-серые, как мешковина, брандмауэры, смотрящие в тёмные протоки краснокирпичные, в копоти, многоглазые корпуса старых фабрик. Туманы, изморось съедали краски, лишали очертаний, лишь кое-где резким чёрным обводом кисти Бочарников возвращал растёкавшимся силуэтам контур.

Его стихией была кратковременная эмоция, отлитая в проникающих красках. Даже литографии писал быстро – да-да, писал! – смаху сажая на камень густые чёрные кляксины и пятна, что-то размазывая. Зато в механических наложениях-совмещениях не спешил, что-то выжидая, замирал над печатным станком, словно следил за вызреванием произведения в его чреве, следил напряжённо, упрямо, как если бы боролся с чьим-то сопротивлением, и вдруг, переборов, победив, вспыхивал безумством, блаженством. И – обмякал, терял интерес, как фотограф, который проявляет-фиксирует-печатает-промывает, зная, что кадр пойман; чуть ли не с ленцой откручивал Бочарников зажимное колесо, не глядя, доставал липкий, не отдавший ещё тепло творения оттиск, показывал обступившим студентам: он-то его уже видел.

Как ему удавалось видеть заранее?

Ничего систематического, стройного он не излагал.

Тем, кто взялся изображать городской пейзаж, лишь мог напомнить, что всякая изобразительная техника требует особого взгляда на объект изображения, и коль скоро речь о технике литографии, Петербург, при всём его пространственном и объёмно-пластическом богатстве, стоит увидеть как сочетание раскрашенных плоскостей, вбирающих и отражающих отсветы воды, неба. И никаких «делай, как я», хотя, подойдя к Соснину, заметил, что литография требует экономности изобразительных средств, не стоит подбирать зелёный цвет для кустиков, когда заползание синего моря на песчаную косу даст в наложении… и поиграл, поплясал кистью на обрывке бумаги, заколебалась неровная полоса кустов. А вообще-то он подолгу, с нескрываемым удовольствием шлифовал литографские камни и непрестанно что-то говорил, говорил – вёл вдохновенно-бессвязный репортаж из потока свето-цветовых пертурбаций. Однако, в говорениях, если вслушаться, можно было б обнаружить чужеродные примеси… донеслись обличения культа личности, обещания с преступлениями навсегда покончить, так… Берте Львовне, корпевшей под репродуктором в кафедральном кабинетике над отчётными семестровыми ведомостями, лился бальзам на душу, а Бочарников с тяжким вздохом пробормотал. – Нет, на крови пришли, на крови уйдут… и впал в лирику… Соснин вздрогнул – Бочарников замурлыкал Женечкин вальс… а заголосили сёстры Фёдоровы, так не поленился приглушить радио. При этом долгая шлифовка прерывалась лишь придирчивыми посматриваниями на лицевые грани камней со стороны; наклонив в сомнениях голову, опять, опять с мечтательным помолодевшим взглядом брался за гладкие и толстые, с чуть волнистыми шероховатыми краями камни, ворочал, менял местами, снова шлифовал, шлифовал.

– Алексей Семёнович, вы случайно не родственник господина Сизифа? – не удержался Шанский.

– Родственник, родственник! – весело забурчал Бочарников, – все художники близкие ли, дальние родственники Сизифа, все глыбы ворочают… кто-то огромные глыбы, кто-то, как и мы, грешные, поменьше, полегче; глухой голос, ветхие скрипучие мольберты, доски-подрамники, старые, как грани покоробленных деревянных обелисков на заброшенных могилах, подставки с надоевшими гипсовыми богами.

– Если уж ворочать, то лучше огромные.

– Хорошо, дай вам бог, если по плечу.

– А что помогает глыбы ворочать?

– Как что помогает? – улыбался, обнажая бледные дёсны, Бочарников, – вдохновение, вот что!

И опять бормотал про цветоносный заколдованный круг, про таинственный цвет вне спектра, свет вне постных привычек глаза, опять, хитро поглядывая на Шанского, повторял, что не только тогда, когда описан исторический круг искусств, обновлённое творчество этот круг разрывает. – Не-е-т! – возвещал, поднимая камень, – заколдованный круг разрывается постоянно, хоть и сейчас, – обернулся к Художнику, тот быстро-быстро, нервно разбрасывал кистью тушевые точки и кляксочки, – каждым истинно-новым произведением.

Грохот, лязг.

Вбежавший Сухинов по-обыкновению вертел головкой, косил стеклянным глазом и тут… от неожиданности он задел мольберт чайником, налетел на тумбу с головой Зевса. Вот ведь, заскорузлый одноглазый оперативник, а почуял опасную новизну. Успокоился, наливая воду, сообразил, что набросок скомкают и бросят в сетчатую корзину, что до тиражирования крамольных точек и кляксочек не дойдёт… успокоился или затаился, неладное заподозрил?