– Почему не жалко?

– Потому что так не бывает!

– Бывает! Художник Левитан, уже знаменитый, запутавшись в сердечных делах, стрелялся… а неудачник в любви Треплев ко всему одержим был поиском новых форм.

Зрители громко откашливались, обмахивались сложенными газетами. Актёры были деревянными, мизансцены ходульными. Тоска. Голоса актёров невпопад накладывались на музыку. Вот оно что! Если всё не так, если всё иначе, если сердце плачет… – потащил Вику к открытому кинотеатру.

Стояли в кустах, под ясенем. Соснин, показывая на светившуюся изнанку экрана, объяснял, что большущие влажные глаза поющей и такой желанной кинокрасавицы, равноправно гипнотизируют их, его и Вику, и тех, рассевшихся по другую сторону экрана на изогнутых дугами скамьях. – И самое интересное – кто находится «по ту сторону»? Кто, если подвижные кадры на лицевой стороне экрана и на изнанке неотличимы? Вика слушала с любопытством, прикусив губу… чтобы такое взбрело на ум…

– Опять мистика. Страсть к кинозагадкам тоже наследственная?

– Не исключено, – скривил рот Соснин, – папенька моего дядюшки, мот и повеса, присутствовал на первом историческом киносеансе в Париже.

– Что он промотал?

– Бывала на Южном Берегу, в Ялте?

– Да, с мужем после свадьбы.

– Муж объелся груш! – сурово напомнил Соснин, – промотал мой скромный родственничек всего-навсего «Ласточкино гнездо».

Тупо глянул на экран – как сразу-то не заметил? И почему не заметил, не понял этого прежде, давным-давно? – глаза, улыбки на лицевой стороне экрана и на изнанке были вовсе не одинаковыми, взаимно зеркальными!

– И что сие значит? Неужто познание всё же не бесконечно?

– Бесконечно… – земля уплывала из-под ног, схватился за ствол, – если изображения на лицевой поверхности и изнанке зеркальны, то, вполне вероятно, и пространства по обе стороны экрана всё же чем-то разнятся, но чем, чем? И… сквозной экран, ничего не отражая, обладал свойством зеркала? Стоило посмотреть с другой стороны… давно изводившая загадка сама изволила вывернуться наизнанку… провёл ладонью по шероховатой коре… зашелестела листва…

Чтобы раззадорить или, напротив, утихомирить, Вика решительно взяла его под руку. – Заплутал в мистических дебрях и поделом тебе! Ты восторженный, но не сведущий пока в жизни и искусстве фантазёр, – выговаривала со строгостью классной дамы, опять поворачивалась к нему, приближая круглый вырез платья с куполками, лицо, дыхание, да так приближая, чтобы и взгляды встретились, глаза сошлись – её зрачки сверкнули поощрением, едва ли не бесстыдным требовательным желанием… плавно и согласно шагали в ногу. К ужасу Соснина, охваченного жарким ознобом, её взгляд смахивал на ободряющие взгляды порочных королев пляжа, а губы, полные, сочные, были так близко от его губ, были так соблазнительны, сейчас, сейчас, ещё шаг всего… и осмелится, ощутит нежную упругость груди, но они выходили из тёмной аллеи, шли, шли, не унималось сердцебиение; белое платье вспыхивало под фонарями.

В парке старинном…

Соснин прислушался, что-то бесплотное и далёкое тронуло его, учащённо бившееся сердце защемило.

Много дней пронеслось, много лет с той поры пролетело… – вальс, сентиментальный, как, наверное, все вальсы, Женечкин вальс, пел Бунчиков… – белое платье мелькнуло во тьме ночной… – сколько раз слышал эти простенькие слова, эту пьяняще-лёгкую музыку, но сейчас волна запоздалой печальной благодарности накрыла его. Бедный, – думал Соснин, вспоминая как Женя бросался к роялю, как неловко, но истово отбивал волейбольный мяч, – Жени не было на свете, он не мог видеть эту упоительную курзальную круговерть, а музыка, сочинённая им, звучала, покоряла незнакомых ему людей… коротконогая загорелая женщина в объятиях плешивого толстяка, запрокинув голову… – отошли от изгороди танцплощадки.

Волшебная музыка? Да. И всё-всё было волшебным вокруг!

Сияли звёзды, томно вздыхало море.

– Я знал композитора, – тихо сказал Соснин.

– Откуда, как? Он давно умер.

Соснин не без гордости, которая самого удивила, поведал о шумных увеселениях на террасе, знаменитых гостях.

Свет, летучие наряды женщин, круживших по центральной площадке курзала; киоск с мороженым, тележка с газировкой… переливчато сверкали узкие стеклянные цилиндрики с лимонным и малиновым сиропами; медленно пили пузырившуюся цветную воду. И снова – танцы в загончике, ночные бабочки, вьющиеся у фонарей, смех, выгоревший кумач призывов, портреты вождей, духовой оркестр в раковине, аромат душистого табака.

Соснин сорвал с клумбы фиолетовый, похожий на граммофон, цветок, Вика понюхала, на кончике носа осталось пятнышко цветочной пыльцы. Глаза смотрели в глаза, сближались губы, белизна зубов разрезала смуглый чуть скуластый овал.

Справа, за сценой летнего театра, раздался хлопок.

Вика вздрогнула.

– Треплев застрелился, – успокоил Соснин.

Но Вика резко откинула с глаз чёлку – быстрей, быстрей, надо успеть к купанию дочери, нельзя взваливать на Мирру Борисовну все заботы. К тому же расчёсаны из-за комариных укусов ноги, пора, пора, завтра снова будет день, вечер; чтобы оттянуть расставание, ассистирует при купании – выливает воду из корыта, хотя не прочь был бы выплеснуть с водою ребёнка, отнявшего у них ночь.