Соснин нехотя круглил штрихами ушную мочку, прислушивался.

Голос Бочарникова приближался.

– Свет, который бьёт откуда-то из-за изображаемого предмета, пусть и невидимый, столь силён, ярок, что художник для тренировки глаз, дабы научиться воспринимать такой свет, призван, не мигая, смотреть на солнце, – Бочарников засмотрелся в окно на опушенный свечением конёк крыши, признался, что поклонялся солнцу, не боясь ослепнуть, не он сам, а его друг-художник, такая вот была у того художника, умершего в ледяную блокадную зиму, блажь.

Вокруг – скука, запущенность… осыпалась со стен побелка… лес штативов с грубыми железными лампами. Здесь ли распинаться о божественном свете? Бочарников повторялся, глотал главные слова, но Соснин готов был слушать и слушать, говорилось о том, что давно его волновало, о том, чему сам он, сколько не думал, не находил объяснений.

Похоже, объяснения искал постоянно и сам Бочарников, переходя от мольберта к мольберту и размышляя вслух.

И… и не переносил ли он неопознанный свет в себе?

– Ищите свет, если живопись светится – значит перед вами искусство; подлинную живопись творит светопись. Есть поток оконного света, как у Вермеера, есть концентрированный тёплый свет лампы, как у Рембрандта, как у Джорджоне в «Трёх возрастах». Но ведь живая природа, человеческие лица пропитаны и пронизаны рассеянным светом. Вспомните Флорентийскую живопись, портреты ли, цепи гор, окаймляющие пространства картин. Или вспомните «Лондонский мост» Моне. Он не мост, не туман писал, а бьющий сквозь них сплошной свет. Картинные изображения гор, мостов и излучают, и манят зрителя к волшебному источнику излучения, который будто бы спрятан за ними, как за…

Как за синим, голубым или сиреневым фильтром, – мысленно отвечал Соснин, причастный к чему-то высокому и таинственному, чему стоило отдать жизнь.

Берта Львовна позвала Бочарникова к телефону, дверь в кафедральный кабинетик оставалась открытой.

– Как, Машенька? – переспросил упавшим голосом Бочарников, медленно отодвинул неряшливую папку с работами студентов и присел на диван. Что-то выслушал молча и отрешённо, положив трубку, медленно вернулся в класс и помолчал, как если бы растерянно вспоминал слово, на котором остановился.

– Неведомый свет преобразует красочную палитру, – продолжил глухо вещать Бочарников, – а художник служит этому свету инструментом преобразований, он, художник, есть лишь оптическое устройство, которое притягивает и преломляет…

– Вы, Алексей Семёнович, не про магический ли кристалл? – не отрывался от лепки штришками ускользавшей улыбочки Люция Вера Шанский.

Бочарников, думая о чём-то своём, кивал.

– А… а структура кристалла – это внутренний мир художника, да?

– Да, – машинально улыбался… чувствовалось, мысли Алексея Семёновича на сей раз заняты чем-то другим; у него были бледные припухлые дёсны.

Раздавался грохот, лязганье ключей. Все, включая Бочарникова, интуитивно затихали, в класс с чайником в вытянутой руке бодро вбегал…

Тютелька в тютельку напротив белой двустворчатой, с растрескавшимися филёнками двери класса рисунка, располагалась толстая железная дверь «Спецчасти», такая, какими оборудуют бункера или разделяют отсеки подводной лодки, только с узкой полочкой, над которой было врезано в дверь глухое, обитое жестью окошко.

Общение через окошко составляло лишь часть – причём, видимую часть – загадочной деятельности Сухинова.

Если редкий посетитель-проситель нажимал кнопку маленького, почти незаметного звонка, дверь не отпиралась, лишь окошко тихо приоткрывалось, мелькал узкий измождённо-жёлтый фас с неровными гнилыми зубами, костлявая жёлтая рука хватала принесённый листок, тут же, на полочке, ставилась печать или закорючка.

У Игната Константиновича, прозванного Игнатом Кощеевичем, короче – Кощеевичем, высоченного, сутуловатого, с длинной тощей шеей, армированной голубыми жилами, была маленькая птичья головка, очень подвижная – всё бы Сухинову увидеть, усечь; головка вертелась, как заводная. Возможно, Кощеевич пытался восполнить отсутствие одного глаза, правого, который у него, поговаривали, выбили на оперативном задании, при выслеживании в Латвии «лесных братьев», хотя именно мёртвый блеск стеклянного глаза, усиливавший сходство спецслужбиста с гротескно-суетливым чучелом, усиливал и впечатление какой-то особой зоркости.

Что же притягивало ищущий взор Сухинова?

Ох, идеологический факультет сулил неприятности всему институту, да ещё на факультете этом, заведомо опасном, была ко всему и сверхопасная зона, рисовальный класс с вереницей античных и ренессансных гипсовых слепков, а также литографским станком, объектом особенно острого внимания Сухинова, который, конечно, костьми бы лёг, но не допустил тиражирования крамолы.

Ох, не напрасно железная дверь в спецчасть располагалась напротив!

Как удалось подсмотреть однажды, пока Сухинов собирался захлопнуть с грохотом дверь, «Спецчасть» меблировали преимущественно стальные сейфы, на письменном столе хозяина – ни бумажки, только кружка. И было ещё два стула. Не исключено, что просиживавший весь рабочий день взаперти Игнат Константинович время от времени вытаскивал из сейфов секретные папки, вникал в донесения институтских сексотов, но, казалось, что он не работал, находился в засаде.