Зметный часто возвращался к тематике вводной лекции, которая так задела Соснина с Шанским, охотно разоблачал свой условный предмет и ложные картины его методик, воспевал глаз как абсолютный инструмент восприятия, срамящий относительность любых построений.

Пространственные премудрости Зметный легко скрещивал с временными, углублялся в сумасшедшие гипотезы астрофизика Козырева… углублялся и будто бы пугался собственной смелости, замолкал, экал, мекал об обнадёживающих образах симметрии, данных нашему восприятию не цельно, а расколотыми, в высоком смысле, расколотыми пополам, ибо добро и зло, гармонический порядок и хаос – суть вынужденные из-за этого изначального раскола, закреплённые разумом обособления, преодолеть которые пытается творчество. Приставляя к эпюрке или перспективке зеркальце, выявляя элементарные ошибки учебного построения, он ещё и на минуточку восстанавливал образ цельного мироздания, его потаённую, зашифрованную во взаимно зеркальных частицах высшую симметрию – разгорались в выцветших зрачках красные огоньки, он разыгрывал опасные роли сразу двух тайных агентов, складывающих в общий пароль свои половинки разорванной фотографии; вслед за провидцем Козыревым возвещал, что в зеркале нас помимо встреч с собственными, запрессованными в плоском блеске физиономиями, поджидала реальность антимира, где время было верно другим, противоположным земным, законам. Соснин возбуждённо слушал, понимая лишь то, что надеяться на прояснения не приходилось, куда там, детские недоумения относительно киноизнанок жалко скукоживались на фоне образа мироздания, чью глобальную двойственность вскрывал, не вдаваясь в детали, Зметный… По залоснившемуся рукаву полз клоп, но Зметный не желал ничего замечать вокруг. Вдохновенный цербер-хранитель? Он, похоже, боялся преждевременно выпускать на волю жгучие тайны из зазеркалья.

Художник непрестанно рисовал старческую руку, напряжённую, сжимавшую зеркальце – наверное, сотни набросков сделал. Откуда у ветхого и немощного Евсея Захаровича бралась такая силища в бескровных скрюченных пальцах?

Редкой выразительности мёртвая хватка.

Пальцы лишь на мгновение ослабевали, если ненароком что-то исключительное замечал в зеркальце и счастливо трясся в дребезжащем безумном смехе.

Что, что именно могло промелькнуть в зеркале, вызвав этот счастливый безумный смех? Чувствовалось, знал доцент много больше, чем говорил.

Шанский клещами вытаскивал из него название вскользь упомянутого трактата про геометрическую модель мира, опять Зметный сомневался – поймут ли? – и всё-таки раскололся, поведал о «Мнимостях геометрии», о переходах посюстороннего в потустороннее и обратно, смоделированных в многомерном пространстве. Вот так прояснения! Мозги набекрень… И дальше поджидали головоломки – околдованные, мало что понимали про познавательные разновидности перспективы – прогностическую, интерпретационную, про архитектурное проектирование как своеобразную модель перевёрнутого, ориентированного в будущее исторического сознания.

Шанский спросил, где можно найти труды Козырева и где…

– В Пулковской обсерватории, в тамошней научной библиотеке, – буркнул Зметный, недовольный тем, что ради справки прервали на полуслове.

Его мысль то и дело норовила нырнуть в заоблачные перспективы.

Ещё в тридцатые годы Зметный изобрёл метод построения перспективы на наклонной картинной плоскости, перспективы с третьей – расположенной в небе – точкой схода; метод, убеждал Зметный, позарез нужный в век небоскрёбов – разглядывают их, задрав головы, предвидение же на бумаге ракурсов как бы падающих колоссов – с учётом неудобных, когда сваливаются с голов шляпы, поз – позволяло достоверно опережать впечатления от готовых сооружений.

– Идея зародилась давно, очень давно, когда архитектор Лишневский построил у Пяти углов… – не без труда развязав шнурки непослушными после напряжённых манипуляций с зеркальцем пальцами, медленно доставал из старой картонной папочки смятые бледно-жёлтые пергаментные листки с озаряющими рисунками.

Батюшки! Всё такое знакомое…

Вот это рисовалось на дальнем – по диагонали – углу Разъезжей и Загородного, потом перешёл Разъезжую на другой, ближний угол, к булочной.

Острый нос графитно-серого фантастического линкора был взят с нескольких точек зрения, в разных сокращениях, но на каждом рисунке все-все вертикальные линии, скашиваясь, устремлялись ввысь, в зенитную точку схода.

Потом Зметный перешёл Загородный, к гранёному основанию башни, к осевому её окошку, за которым теперь ютилась театральная касса с Юлией Павловной у накрытого сводной двухнедельной афишей столика, задрал голову и…

– Здорово, Евсей Захарович! – восхитился Шанский.

И Соснина поразил острый обратный ракурс, башня нависала над зрителем.

На вопросы о применении актуальной методики времени не оставалось, второй час истёк, но по тому с какой неохотой складывались в ветхую папку пергаменты, чувствовалось, что к изложению условий сверхзадачи, решить которую призван был уникальный метод, Зметный не успел подступиться.

После лекции по физике Шанский неожиданно спросил лектора, слышал ли он о гипотезах Козырева, которые отменяют привычные представления о свойствах времени.

И совсем неожиданно лектор – моложавый, русоволосый, в аккуратном тёмном костюме – ответил, что о нестандартных Козыревских ключах к тайнам ускользавшей субстанции знает вовсе не понаслышке, сам внимал провидцу-астрофизику в университете, на научных советах обсерватории, следил за статьями. Лектор, коли возник интерес, предложил рассказать поподробнее о Козыревских идеях через недельку; у деканата повесили объявление.

Любопытных собралось немного, человек десять-двенадцать. Когда лектор скакнул к грифельной доске, к ним добавились ещё двое – в дверь, тяжело дыша и наваливаясь на палку, протиснулся к всеобщему удивлению старший преподаватель кафедры архитектурного проектирования Роман Лазаревич Гаккель, с ним был сын, бледный чернявый юноша в больших очках.

– К понятию, которое в физике традиционно определялось лишь с помощью других понятий, пространства и скорости, Козырев подошёл с другой стороны… – разгонялся лектор – у Николая Александровича, глубокого мыслителя, оригинальнейший склад ума, согласно его гипотезе, время – самостоятельная субстанция, обладающая энергией, творящая работу… по доске бегло застучал мел.