Неожиданно Бочарников посмотрел на часы и помрачнел, поболтал кистями в банке с чистой водой, подозвал Берту Львовну и что-то зашептал на ухо. Потом снял халат, вымыл руки и быстро вышел.

– Алексей Семёнович просил продолжать без него, – объявила Берта Львовна и добавила тихо, едва слышно, – Алексей Семёнович уехал на похороны, умерла его однокурсница по Академии Художеств.

Но Соснин продолжать не стал, предпочёл поднадоевшей акварели отмывку. Ему выпало отмывать фрагмент фасада палаццо Строцци: великолепный карниз с мощным выносом, под карнизом – тень.

Отмывка успокаивала, чуть ли не усыпляла – прозрачный слой ложился на слой, еле заметно утемнялось, обретая объёмность, изображение. Потом – долгое неторопливое растирание китайской туши в блюдечке и опять – слой за слоем, слой за слоем.

Отмывать почти водой считалось особым шиком…

Многочисленные хитрости этого престранного процесса постигались на «Введении в архитектуру».

Прозрачность самой тени, которую карниз отбрасывал на фасадную плоскость, осторожное наслаивание не гарантировало. Важно было не проспать момент, когда и один лишний водно-тушевой слой мог непоправимо…

Впрочем, воздушную красоту падающей тени сообщала прежде всего плавность тональной растяжки от светлого к тёмному или, если угодно, от тёмного к светлому; существовало два непримиримых принципа отмывки тени, у каждого из них были ретивые сторонники и, соответственно, противники среди преподавателей и студентов, глухая вражда между ними при обсуждении отмывок частенько перерастала в жаркие споры с размахиванием руками, которые, упаси бог, вот-вот угрожали сжаться в кулаки. Ты книзу тень утемняешь… А ты – кверху? Ах так… Тут впору припомнить Свифта; одни упрямо утемняли тень книзу, добиваясь контраста с освещённой полосой фриза, другие, напротив, подкарнизную темень мягко растворяли, сводили на нет, так что граница тени и света делалась едва различимой.

Соснин пока не знал к какому лагерю примыкать, колебался – в натуре бывало и так, и эдак…

Наслаивая отмывку, умиротворённый Соснин вдруг залюбовался скучным рядом окон с форточками на солнечно-жёлтой стене дворового флигеля; и сразу, так же, как бывало когда-то, давным-давно, ослепили синий небесный блеск, вырвавшийся из тени, белизна заклубившегося в стекле облака.

Оконное облако пучилось, подражая вылезавшему из бутылки джинну.

Соснин переполнился внезапной отвагой, не поленился всё начать заново, решившись на страшную отсебятину! Чтобы дотянуть карнизную тень через фриз до спаренных арочных окон последнего этажа палаццо, бросил тень на фасад не под углом сорок пять градусов, как требовала учебная программа, а… вот оно, вот оно – вольное сумасшествие! Таких отмывок никто на факультете не видывал! – облака плавали не только в небесах над великолепным карнизом, творением Кронака, но и под этим карнизом, в накрытых тенью узких арочных окнах; облака выплывали на зрителей из них, окон, разделённых колонками надвое. И хотя все тени были скрупулёзно построены, отмыты с каноническим – вера ассистента Гуркина оставалась неколебимой – затёком книзу, сам Олег Иванович Гуркин, который вводил в классические азы профессии и поначалу к Соснину благоволил, даже посматривал на него затуманенными глазами, как если бы тот ему кого-то напоминал, когда увидел облака в окнах палаццо, занервничал, сердито разворчался, будто лично был смертельно обижен, мол, нельзя дешёвыми сиюминутными эффектами затмевать прекрасный памятник Ренессанса.

– Ил, знаешь бельгийского сюрреалиста Магритта? – подошёл Гена Алексеев, – чувствуется тревожная перекличка.

Сравнение польстило.

А Нешердяев, улыбаясь, перевёл взгляд с дерзкой отмывки на смущённого чрезмерным вниманием Соснина, поставил четвёрку, в скобках приписал: фонд; отмывка в том фонде, наверное, до сих пор пылится.

В индивидуальных беседах Зметный возгорался куда реже, чем на лекциях, хотя случалось, случалось…

Машинально подчёркивая ошибки в эпюре тривиального пересечения цилиндра с конусом, Евсей Захарович предвкушал головоломки перспективного изображения сложных форм в острых ракурсах. – Посмотрим, посмотрим, что сотворили! – анонсировал анализ студенческих перспектив Зметный, причудливо заплетая ноги; доцент передвигался с трудом в своих ботинках-копытах, словно каторжанин волочил гири, однако, едва присаживался на краешек стула, ноги обретали чудесную гибкость – будто из верёвок узлы вязались.

Итак, – эпюры в сторону; заплетал ноги, доставал из кармана прямоугольное, в латунном ободке, зеркальце с язвочкою в углу, и пока дышал на него, протирал, Шанский успевал прошептать: свет мой, зеркальце, скажи… замирало сердце, зеркальные двойники влажноглазых кинобогинь, вновь соблазняли Соснина с изнанки просвеченного экрана, сейчас, сейчас что-то прояснится… итак, Зметный, беззвучно тряско смеясь, уже приставлял к учебной картинке зеркальце, мельком прихватывал по пути на амальгамную пробу потемневший лепной карниз, разделявший стенку и потолок, грязно-охристую трубу с дымком на крыше, за огромным, с мелкой расстекловкой окном. – Ну-ка, посмотрим, посмотрим…

Почему огрехи изображения, сразу замеченные доцентом, отразившись, становились столь очевидными?

Соснин с Шанским жаждали объяснений, а Зметный молчал, испытующе их рассматривал: поймут ли?

– Зеркало – это зрительный детектор лжи! Зеркало выносит окончательный приговор! – воскликнул, наконец, взволнованный Зметный, сжимая волшебный экранчик скрюченными, коричневатыми, побелевшими на сгибах суставов пальцами с толстыми обломанными ногтями… Сколько раз Художник рисовал напряжённую, вцепившуюся мёртвой хваткой в зеркальце кисть.