Прыгали значки формул, лектор говорил быстро и увлечённо.

– Время, как заполнитель пространства, связывающий воедино всё, что в этом пространстве находится, все процессы в нём протекающие, запускает созидательные эволюции, не ясно лишь, есть ли у времени выбранное направление, стрела, есть ли то, что мы называем смыслом, целью… другими словами, есть ли направление у работы, которую творит время… для проверки своих теорий Козырев предложил остроумный эксперимент, его намерены осуществить в Антарктиде, на Южном полюсе… так, если закрутить волчок, что-то вроде игрушечной детской юлы…

Слушатели заскучали, чувствовалось, что лишь сын Гаккеля понимал то, что излагал лектор.

– Если волчок вращать по часовой стрелке… если вращать против часовой стрелки, то направление стрелы…

– Можно попроще? – нетерпеливо вскинулся Шанский, к нему удивлённо повернулся сын Гаккеля и молча пожал худыми плечами, – что непонятного? Роман Лазаревич гордился сыном, шумно и горячо дышал.

– Можно и попроще, обратимся к логике, – с готовностью улыбнулся Шанскому лектор и огладил ладонью зачёсанные наверх волосы, – если время, как мы полагаем в обыденности, течёт от причин к следствиям, то есть по часовой стрелке, то, как бы вы описали вероятностный обратный процесс?

– Как течение от следствий к причинам, – сообразил Шанский, заставив Гаккелевского сынка, которому всё уже было ясно, пригасить ехидство во взгляде.

– Отлично! – похвалил лектор, – тем самым…

– И удастся увидеть антимир, где время обращается вспять, увидеть пространство антимира, если посмотреть в зеркало? – переспросил Соснин.

– Не совсем так! – засмеялся лектор, снова огладил причёску, – хотя вы близки к спорной истине, близки. По Козыреву мир с противоположным течением времени действительно равносилен нашему миру, отражённому в зеркале…

Юный Гаккель кивнул, лектор скосился на часы.

Нешердяев возвращался из заграничных командировок и, насвистывая Ива Монтана, появлялся на кафедре к курсовой подаче.

Облачённый в просторную блузу со щеголеватыми кожаными заплатами на локтях, Виталий Валентинович по своему обыкновению оттенял вольностями одежд серьёзность мероприятия.

Подача!

Кафедральный обход!

Кто-то домывал, смывал, кто-то прилаживал последний подрамник, подпирал кое-как шаткую выставочную конструкцию, грозившую разлететься с постыдным грохотом, а они уже покинули кафедру.

Отклячив круглый задик, выпятив самую соблазнительную на факультете грудь, помахивая незаполненной ещё ведомостью, вышагивала лаборантка Зиночка.

За ней – сосредоточенный Нешердяев.

А чуть сзади – свита доцентов, старших преподавателей и ассистентов; пыхтел, стучал толстой тростью Гаккель, докуривал на ходу Гуркин…

И тянулись пустые часы, пока Нешердяев дотошно смотрел проекты, копался в мелочах, выслушивал мнения справа, слева. Коллеги к концу обхода валились с ног, он, как всегда, оставался свежим, будто б поиграл в теннис и уже принял душ.

В отличие от Нешердяева, гурьбу преподавателей архитектурного проектирования внезапная смена курса повергла в растерянность. Хрущёв повелел бить поклоны новым богам, а где молитвенник?

На Гуркина временами было жалко смотреть.

Зато Гаккель… его, единственного на кафедре, распирала идейная отвага, на него и сам Нешердяев с опаской посматривал.

– Твори, выдумывай, пробуй, – картаво напевал Шанский, в бодром маршевом темпе домывая дом-аквариум с невиданным козырьком… причуда времени! Идеологическая борьба, как водится, обострялась, но сдавали проектные экзамены по шпаргалкам загнивавшего Запада.

Ещё только оперялись стайки фарцовщиков, на стиляг по-прежнему устраивали облавы, но будущие зодчие, листая заграничные архитектурные журналы, точно по каталогам, подбирали модные буржуазные одежды к социалистическим по содержанию проектам.

Да, в гурьбе наставников, преимущественно растерянных, выделялся старший преподаватель Гаккель, которого резкий разворот окрылил.

Уважаемый педагог-методист, без защиты диссертации упорно шедший к доцентской должности, оказывается, более двадцати лет прожил почти что в подполье – да, сбережённый Богом и собственной осторожностью, он долго утаивал свою причастность к художественному взлёту Витебской школы, лишь после «Постановления…» вспенился воспоминаниями о революционных подвигах формотворчества; и с какой возбуждённостью, устремлённой в будущее, вспоминал! – неужто иудейские мечтания черпали энергию из русской сказки?