Стоило мне, однако, оторваться от оконца камеры, поднять голову, как передо мной были уже самоуверенные, словно надутые, палаццо. Флоренция, думал я, доверялась разве что фотоглазу, да и то с подозрением, неохотно. Вот она, простиралась, красуясь, передо мной, а ключа к ней я подобрать не мог – не мог вступить в контакт с тем, что видел; мой римский опыт взывал к терпению, мои отношения с Римом вызревали в многократных обхаживаниях того ли, иного памятника, во внезапных – не только для него, памятника, или улицы, площади, но и для меня самого – возвратах. Флоренция куда как меньше Рима, куда меньше, почти сутки уже я измерял её шагами, домогаясь взаимности, но, вопреки настойчивости моих запросов, не очень-то, признаюсь, ясных мне самому, она угрюмо отмалчивалась. Воистину этот город, казалось бы созданный для восторгов и объяснений в любви, настороженностью своей, боязнью проникающих взглядов, провоцировал ответную недоверчивую болезненность; возможно, думал я, Флоренция навсегда устыдилась своего быстрого угасания. Рим, пёстрый и многослойный, при любом выражении своего сильного изменчивого лица подкупал открытостью. Здесь от моих взоров уклонялось замкнутое, неброское и в чём-то, хотя я не понимал в чём, лишь чувствовал – чуждое, едва ли не отталкивающее, сонливо-сумеречное великолепие.

Только краски, как и в Риме, если не чаще, менялись, улавливая невнятную для меня неравномерную пульсацию света – Флоренция уже вовсе не была умбристо-дымчатой, как с час назад, не была она и зеленовато-охристой, какой я только что её видел; защитный эффект хамелеона? Флоренция оставалась погружённой в себя, к моим притязаниям – равнодушной.

У всякого города свой норов?

Спокойнее, спокойнее, – говорил я себе, направляясь от палаццо Строцци к площади Синьории, – вот знакомые зубцы, змеиная, с коронкой, головка сторожевой башни… по блекло-серым камням сползла тень облака – стена потеплела, а лоджия Ланци – коричневато-охристою была в тени… солнечное пятно с арочным закруглением проникло в лоджию сбоку, тесня пьедестал челлиниевского Персея. Как удачно сместилась сторожевая башня с центральной оси палаццо Веккио, смещение тонко увязывалось с асимметрией площади. Ай-я-яй, как посмел Бандинелли обидеть Микеланджело? Геракл, действительно, на вершок был выше Давида.

За выставочной шеренгой скульптур – пышно-мраморный фонтан Нептуна, ещё левее, спиной к плоскому серовато-жёлтому фасаду торгового суда – всадник Джамболоньи, Козимо 1.

Я приехал из Рима, вместившего, будто перемешавшего в себе, все эпохи, а время Флоренции, во всяком случае, время видимой мной Флоренции, удивляющей разнообразием внутри своей однородности, вполне определённо – вспышка кватроченто и отсветы смежных со славным веком десятилетий, исключительно, как кажется, сосредоточенных на искусстве, властвуют над её прошлым и будущим. Не по себе. Мне не хватает барокко? После Рима мне неуютно в закупоренном времени? Но как же Петербург, ему всего-то два века… А так! – обрываю себя, Петербург – уникум, изобразительная иллюзия вечности, образ Рима.

Сколько пожухлых оттенков коричневого и охристо-жёлтого, болотно-зелёного на одной площади, какие глубокие тени и как ровно, с гуашевой плотностью, наложены краски… палитра менялась.

В торце узкого темноватого курдонера Уффици светилась арка, замечательная арка Вазари! Выйти к Арно? Отдышаться бы… я обернулся – за позеленело-чёрным Козимо 1 на тяжёлом коне, левее по-барочному сочно прорисованного палаццо Угоччони – неужто прикоснулся Микеланджело? – жёлто-серо-коричневые, рассечённые солнцем и тенями фасады ласково придавливал купол.

Il Cupolone… был какой-то одомашненный, свойский; прервал свой заплыв над крышами, чтобы передохнуть на подведённом ненароком карнизе.

Испытание, которое мне учиняла Флоренция своей напускной, как я надеялся, скрытностью, даже враждебностью, лишь распаляло интерес: тотчас и прямиком по via Calzaiuoli, хотя я столько раз уже успел пройти её из конца в конец, я вновь захотел отправиться к собору и баптистерию, но… когда я налюбовался безупречной аркой Вазари, моё внимание в затенённом курдонере Уффици привлёк почтовый ящик.

Заклеенный конверт с письмом Тирца синьору Мальдини лежал в кармане, название моей гостиницы – «Liliana» – я благоразумно указал в нижнем углу конверта заранее.

Я прохаживался вокруг Санта-Марии-дель-Фьёре; один долгий и неправильный, вытянутый в угловато-неправильный овал, круг, другой. Прохаживался! Город небольшой, но обойти главный флорентийский Собор – это слово я машинально написал с большой буквы – всё равно, что совершить увлекательнейшее, с множеством неожиданностей, путешествие. Собор Святого Петра встречал объятиями колоннады – обхватив, колоннада направляла к довольно плоскому портику, который почему-то желал выглядеть меньше, чем был в действительности; Собор Святого Петра вовсе не предназначался для обхода сбоку, сзади, к его лицевому фасаду следовало лишь приближаться с нараставшим благоговением, чтобы затем, войдя вовнутрь… А тут… издали – не посмотреть, неоткуда, ибо улицы, обтекающие собор, – узкие, уличные фасады подступились почти вплотную, издали, в случайных уличных створах, или – над карнизными тенями, крышами, как, к примеру, с площади Синьории, – можно увидеть только купол, что же вблизи? Я прижался к стене – маленький магазинчик, какие-то пожелтевшие гравюры над высоким прилавком красного дерева, старинный печатный станок, развёрнутое тусклое знамя с лилиями, а в запылённом стекле витрины, поверх гравюр, знамени… поражала причудливая пластическая мощь Собора, нагромождения его меняющихся изукрашенных масс. Очередная кривая усмешка? – попробуй-ка, рассмотри. И, чувствуя, что принцип мозаичности чужд каменным картинам Флоренции, я тем не менее воспользовался своим римским опытом, отнюдь не всегда удачным, но неотвязным, комбинируя и наслаивая разные ракурсы, попробовал рассматривать сам Собор как рельефную мозаику, как испещрённый узорами и тенями необозримый ландшафт; от этого и разноразмерные фрагменты его заражались какой-то удалью, едва ли не барочной страстью к изменчивости, толкавшей преображаться и всю громадину. Собор можно было беспрепятственно обойти, однако с любой новой точки зрения уже выглядел он иным, совсем иным. Мгновенно перестроившись, поменяв только что вспухавшие формы, на… нет, я решительно не поспевал за метаморфозами, Собор неуловимо видоизменялся, цельное грузное тело, которое я пытался, если не рассмотреть, то хотя бы смутно себе представить, будто бы до сих пор не было удовлетворено своими частями, будто бы потягивалось, напрягало тот или этот мускул, а я – беспомощность сродни той, что я не раз испытывал в Риме – не мог унять скачку взглядов и мыслей, не мог подобрать слова, чтобы самому себе объяснить то, что я видел.

И это днём, при солнечном свете!

Но сначала я обошёл Собор ночью, едва приехав; таинственность первого впечатления и днём давила на восприятие?

Что за блажь, во тьме искать дорогу к Собору? Портье в гостинице, хорошо говоривший по-французски, ориентировал меня с какой-то осторожной неопределённостью; когда дойдёте до конца сквера, направо – означал один его не очень-то уверенный для коренного, чем он не преминул прихвастнуть, флорентийца жест, потом – налево… и с площади, – пропел он, – piazza… Santissima Annunziata – увидите… С подчёркнутой гордостью переспросил по-итальянски. – Il Cupolone? – мол, да-а, есть у нас одних такой куполище, есть на что посмотреть. Ему льстило моё нетерпение, но он вспомнил о роли отца постояльцев и своих служебных обязанностях, покачал головой. – Поздно, что удастся вам в темноте увидеть? И, до конца исполняя свой долг, предупредил. – Собирается гроза.

Я был непреклонен, он, вздохнув, снабдил меня зонтиком.

Случайный прохожий на via della Colonna, как ни странно, легко понял, куда меня влекло, кивком подтвердил точность маршрута.

Эту ничем, по-моему, не примечательную улицу накрыла массивная арка, из-под неё я вынырнул на пустынную еле освещённую редкими фонарями и луной площадь. Табличка, вот она, piazza Santissima Annunziata, значит, сейчас налево. Слева я различил терявшийся в полутьме воспитательный дом Брунеллески, из-под призрачной аркады его долетали беззаботные голоса, смех – бродяги в лохмотьях, хозяева флорентийской ночи, распивали вино; впереди угадывался силуэт конного памятника… тускло поблескивали камни мощения, в перспективе узкой улицы, куда указывал рукой всадник, угадывался на фоне неба, зеленоватого от лунного света, купол.