Перейдя мост, я обернулся, словно мне кто-то взглядом с другого берега сверлил затылок. Тяжёлые нависания жёлтых стен, башен в горловине моста, выступы, подпёртые мощными косыми кронштейнами, а вдали, в просвете между домами – купол.

Как это мне знакомо по Риму! От переполнения впечатлениями кружилась голова, покалывало сердце… изнуряла жара. И вдруг все болезненные ощущения вон – то, что я видел, становилось прекрасным прошлым; так и Флоренция превратится в памятное переживание? И память продолжит мои встречи с вечным, недостижимым, я смогу наново перебирать влекущие в неизвестность образы даже тогда, когда годы лишат последней надежды?

Ветерок на площади перед палаццо Питти взвихрял пыль.

Теснота улочек с утомляюще-шумными быстрыми экипажами, не желающими замечать пешеходов, нахмуренные дома, толкающие друг друга рустованными боками, площади, где взор донимают бесчисленные достопримечательности – передохнуть до сих пор мне удавалось лишь в маленьких, замкнутых, обнесённых воздушными аркадами монастырских двориках, в них, двориках с травяными коврами, иногда мелькала под аркою фигура в сутане и – опять ни души; а тут, в оживлённом флорентийском заречье, в Ольтрарно, нежданное, хотя и пыльное, приволье. Палаццо Питти, этакий роскошный крепостной оплот для сурового гедониста-правителя из тускло-рыжеватого, словно слежавшаяся пыль, камня, настороженно, не иначе как в постоянном ожидании нападения, уставился затенёнными рядами арок-окон на слегка наклонную, пустоватую, словно назначенную для военных занятий площадь. С чего бы Достоевский поселился напротив? Чтобы, глядя в окно, вспоминать Семёновский плац? Для осмотра дворца с Палатинской галереей я намеревался вернуться после прогулки по садам; постоял только во внутреннем дворе: грубоватая сила форм и одновременно – бывает ли такое? – тонкая прорисовка деталей.

Бывает, всякое бывает, ох уж это безмолвное двуличие Флоренции! – думал я, – где ещё налёт сумрачности на фасадах сохраняется и в солнечный день? И где врождённая фасадная настороженность, отторгающая доверчивый взгляд, столь внезапно оказывается всего-то защитной оболочкой утончённой свежей художественности?

Выйдя из внутреннего двора палаццо Питти, поднялся по открытой лестнице. Вдоль садового фасада, расчерченного карнизными тягами, пилястрами, полуколоннами, такими же, как на фасадах внутреннего двора, плавно изогнулась аллея, её обрамлял увитый растениями подпорный парапет; за обрезом аллеи, глубоко внизу сжимал берега Арно невидимый отсюда город, а на линии обреза аллеи, на границе с бездонно-голубым небом, меня поджидал купол… прилёг на измельчённом гравии.

Не удержался, снял.

На меня равнодушно глянул пузатый, оседлавший черепаху, вакх-карлик.

Скромненький амфитеатр для представлений с не угаданными по масштабу скульптурами, захудалый – куда ему до римских! – но всё-таки египетский обелиск… батюшки, и тут ванна из терм Каракаллы… сколько ж их было?

Поднялся по очередной лестнице на очередную террасу, фонтан с Нептуном; в чаше с мутной водой плавала белым брюхом вверх дохлая рыбина… солнце палило.

Но в садах Боболи наступало всё же отдохновение. Во рту ещё держался вкус пыли, когда запели птицы… лимонные деревца в кадках, зелёные шпалеры, осыпанные пахучими белыми цветами; я поднимался с террасы на террасу, вдыхал аромат разогретой мирты, и вот, взобрался на видовую площадку форта Бельведер, на ней как раз поливали высаженные пионы… зубчатая стена из серых глыб с рыхлым пятном плюща, довольно высокая башня…

Как описать весенние тосканские краски? Тона приглушённые – жарко, а весна не разгулялась. Зеленоватые склоны в серебристой дымке масличных рощиц, туманно-сизые, голые ещё леса на горах, щёточки прозрачных деревьев по гребням; зацветают в садах абрикосы, белые, розовые, всё размыто… дивный колорит непрерывной картины, которая бежала в окне вагона, когда поезд приближался к Флоренции. Теперь же обобщённый пейзаж, словно специально для меня собрал всё самое характерное для Тосканы, все природные черты её и оттенки вновь передо мной, на остановленном полотне: в лощине под отвесной стеной форта, и повыше лощины, на откосах холма, выраставшего напротив, я увидел и пушистое серебро олив на жёлто-зелёном бугристом фоне, и цепочки разновысоких кипарисов, одинокую пинию… слоисто, один поверх другого, рассекали холм бруски-домики с пепельными стенами, неровными красновато-бурыми полосками черепицы – и синева далёкой вершины затекала в просвет меж краем холма и небом.

Манила извилистая дорожка. Я тотчас позабыл о намерении побывать в музейных покоях палаццо Питти, позабыв о Палатинской галерее с Джорджоне и Рафаэлем, сбежал по крутым ступенькам.

Охранник, дремавший у ворот форта, щёлкнул замком калитки.

Так-так, эмоции через край, – Соснин пропустил абзац, терпеть не мог растянутые описания природы.

Так-так, – …над дорожкой сомкнулись шапки молодых пиний, дорожка расширилась, вскоре превратилась в проезжий, присыпанный гравием серпантин.

Всё чаще попадались открытые экипажи.

Мне сверху видно всё, ты так и знай… – напоминало радио.

С петель серпантина я едва успевал фотографировать, слишком неожиданно сменялись картины. Густые, с размытыми краями лиловые тени ложились поперёк дороги, вспыхивали тут и там солнечной жёлтизной поросшие травой склоны, жирно проштрихованные тенями наклонных стволов, ещё один плавный изгиб: подпорная стена, вал жёстколистных стриженых кустов, растрескавшийся парапет, просвет неба и – клочья хвои, мягкие, как облака.