Льцин, Льцин! – услышал, – Льцин! Соснин протиснулся, ничуть не удивившись тому, что очутился в Москве: сверху, от Центрального Телеграфа, схватив друг-друга крест-накрест за руки, спаявшись яростным возбуждением, растянутыми во всю ширину улицы Горького цепями спускались крепкие громкоголосые парни. Льцин, Льцин, Льцин! – скандировали, – фашизм не пройдёт! Льцин! Фашизм не пройдёт! Рядом с Сосниным разрыдалась интеллигентного вида седенькая старушка.

– Не хнычь, бабулька! – грянул крепыш в потёртой кожаной куртке, – сломаем хребет коммунофашизму.

– Долой путчистов! Долой! Долой!

– Что, собственно, стряслось?

– Как это что? Его насильно задерживают в Форосе!

– Где-где?

– На крымской госдаче, в Форосе.

– Кого – его?

– Вы что, издеваетесь?

– А кто такой Льцин?

– С луны свалились? Не Льцин, – Ельцин!

– Так кто он такой, кто?

– Смотрите, танки! – Соснина толкнули в плечо.

– Конец, конец! Едва родилась надежда, в перестройку поверили… – причитала старушка, тыча скомканным носовым платком в заплаканные глаза. Зеваки на тротуарах, парапетах, в окнах старого и нового «Националя» под ритмичные выклики – Ельцин! Ельцин! Ельцин! – всё ещё следили за энергичным шествием, но поперёк людским цепям выдвигалась из Охотного ряда со стороны Лубянки танковая колонна… шествие, обходившееся без вожаков, вдруг спонтанно развернулось навстречу замедлявшим ход танкам; людские цепи наползали одна на другую, смешивались. Толпа бросилась на головной танк, вмиг облепила, кто-то повис на пушке, смельчаков на наклонной броне, как мог поддерживал за ноги танкист, который высунул из люка башку в промасленном шлеме, похожем на сгнившую гроздь бананов.

Башни, пушки торчали из запрудившей уже и Манежную площадь толпы. Сверху же, от Белорусского вокзала, с грязными дымками сползала ещё одна – хвоста не было видно – танковая колонна.

– Долой! Долой!

– Что, что случилось?

– Понедельник, газеты не вышли. В Форосе арестовали, врут, что болен.

– А кто, кто послал танки? – вдруг вслух произнёс Соснин и втянул носом отравленный танковыми выхлопами воздух. – И скажите, кто такой Ельцин?

– С луны свалились? – повторно огрызнулась дряблая, измазанная помадой дама в больших зеркальных очках, явно не желавшая отвечать про Ельцина, ей было не до шуток. Дама строго повела выпуклыми глазами-очками, из коих на Соснина сдвоенно глянули его уродливо вытянутые физиономии. – Известно кто танки послал, они по трупам пойдут!

– Чего не хватало им?! – влезла костлявая карга, кивнула на кремлёвскую стену, – припеваючи, как у Христа за пазухой, жили, как сыр в масле…

– Будь проклят, век иллюзий, сколько можно безвинным кровью платить за них?

– Безвинным? В булочную ходили, молоко покупали, значит – причастны, ответственны. Искупать нам и искупать…

– Свободу провозгласили, юридическое отрицание коллективной вины…

– Военщина распоясалась, затопчет первые побеги свободы…

– Свобода самоценна, её…

– Только не у нас, не у нас, оболваненных…

– Подавят кучку недовольных, выкатят бочки, а, мертвецки упившись…

– Ничего себе кучка!

Толпу деловито взрезал медлительный грузовичок, из кузова росла в небо телескопическая опора с железной круглой платформой, на ней – две фигурки: мужская вела панорамную телесъёмку, женская, с растрёпанными ветром светлыми волосами, будто над всеми баррикадами вознёсшаяся Свобода, размахивала бело-красно-синим полотнищем.

– Против народа? Позор, позор! – срывался на крик, наседая на танк, измождённый, с лихорадочным блеском глаз, обмусоленной папироскою в углу рта серолицый мужичонка в стареньком и мятом костюме.

– У нас приказ, – виновато шевелил толстыми губами танкист, благодарно залезая грязными пальцами в початую пачку «Беломора» и косясь на развесёлых девах; повязав матрёшечные платочки, подбоченясь, они опоясали танк частушечным хороводом, устрашающе-бравый усатый майор в чёрном берете тут же разминал ноги, хмуро обозревал неуставную карусель и похрипывал в рацию. – Ждём приказа, ждём приказа, приём. На животе майора болтался коротенький автомат.

– Мало вас к стенке ставили, гадов, теперь не выкрутитесь, – цедил сквозь металлические зубы лысый плотный ветеран с орденскими колодками на поношенной груди, ухватив за лацканы народника с папироской, который на всякий случай опасливо замолчал; пытался высвободиться, пыхтел.

– Не связывайтесь с этим говнюком! – поймала народника за рукав дама в зеркалке, – палачи на пенсии истосковались по свежей крови, когда почуяли… упыри, упьются. Орденоносный ветеран с побелелыми от ярости рачьими глазками попятился.

– Долой!

– У них патроны кончились, – хихикнула, припомнив бородатый анекдотец, вертлявая раскрасневшаяся фоторепортёрша в голубой жилетке с бесчисленными кармашками и бесстрашно ослепила майора вспышкой.

– Сынки, я пирожков с капустой на Преображение напекла, горяченькие! – проталкивалась к танкистам с миской, накрытой платком, деревенского вида бабка.

Избавившийся от упыря-ветерана курильщик виновато зажал ноздрю, громко высморкался.

По крыше старого «Националя» расхаживали…

– Снайперы, снайперы! – зашептала дама, поводя зеркальными выпуклостями, и – отскочила; танк пукнул, жарко содрогаясь, задристал соляркой.

Фотокорка прицеливалась в обитателей крыши.

– Последний кадр свободы?! А завтра – шоры, кляп в рот…

– У снайперов патроны кончились, – развивала анекдот фотокорка, – а кляп…

– Х… им в жопу, цензорам…