Рядом громко-громко запустили Высоцкого: если я чего решил, выпью обязательно… если я чего…

– Из окна своего кабинета на Старой площади выбросился управляющий делами ЦК… – знакомый голосок бойкого репортёра, – а ведь именно Кручина мог знать, где спрятано золото партии…

– Генерал армии Ахрамеев в генштабе повесился, слыхали?

– Вояка х….й, отвечать побоялся!

– Третий уже путчист-самоубийца! Другой-то генерал-армии, Пуго, милицейский министр, застрелился. Его брать с автоматчиками приехали, но он… кровищи натекло!.. И жену не пожалел, гад, прикончил…

– Ура, перестройка победила, ура-а!

У жарко запылавшего костра нетерпеливо толкались возбуждённые люди; дождались телевизионщиков, картинно принялись кидать в огонь какие-то книжечки в красном коленкоре. Из толчеи прытко выскочил на камеру чернобородый, губастый, в очках с красной книжечкою в руке, за ним – длинноносый, с язвительным ртом… и бледный человечек в круглых очочках тоже кинул свою книжечку в огонь, триумфально глянул в зрачки стрекотавших камер. Герберт Оскарович?!

– В огонь эти паршивые партбилеты, в огонь! Туды-растуды их! Торжественно, за райкомовскими столами, им билеты вручали, чтобы нами командовали, теперь в огонь их, в огонь! – приговаривал, прислонясь к стволу дуба, краснолицый белоусый старик в соломенной шляпе, – получали билеты, чтобы на виду и во главе быть, но партия нае… лась, они – опять впереди, герои х…ы!

– На волне Двадцатого съезда поднялись, поверили, что улучшат социализм.

– Вот-вот, им, мать их ети, волну вовремя подавай и веру, по-простому, без спущенной сверху волны и веры, они ни х… не могут.

Ветер прошумел в кронах двух красавцев-дубов… взлетели ракеты.

Ещё один дом, падая, утонул в пыли. Перестройка победила! Ура-а!

Дома-угрозы не дождались усиления по рецептам Романа Романовича? Их так и не успели спасти? Наперегонки валились… ура-а, ура-а-а!

Сколько радости, воодушевления! И чему радуются, лишаясь крова? Рушится всё, где жить будут, как?

Торопясь объяснить общий взрыв ликования, наперебой затараторили знакомыми голосами дикторы подрывных зарубежных радиостанций. Кто-то почему-то скомандовал отключить вой глушилок?

Всё, что понастроили, рушится, а погибших нет… – вдруг увидел за руинными нагромождениями фоновый высокий брандмауэр – сиреневато-серый, тронутый тёпло-розовой предвечерней подсветкой; брандмауэрная граница с небом заросла разновысокими, окантованными железом, печными трубами.

И снова что-то изнутри толкнуло, и глаза шире, чем обычно, открылись. Понял, что вернулся в картинный двор, пусть и изменившийся – двор, раздавшийся во все стороны, многолюдный, но – узнаваемый… арка подворотни, руинный провал.

Испытал внезапное облегчение.

На него смотрели полусонные мутно-фиолетовые глазки рыжего чао-чао.

– Недорого отдам в хорошие руки! – чернявая баба в накинутом на плечи цветастом платке с кистями, поцеловав, подняла щенка на руках.

Её рыхлая соседка постарше, матрона в болонье, присев, гладила двух асфальтово-блестевших дожат, которые спали в круглой плетёной корзине; у ног торговки, удостоверяя породу, гордо поводила слюнявой мордой догиня-мама с обвислыми розовыми сосцами.

Потянулась цепочка одинаковых, лузгавших семечки тёток с персидскими бледно-оранжевыми котятами, у одной, тоже в корзине, возились новорожденные голубовато-дымчатые сибиряки, у двух-трёх – сиамцы. – Сухие корма американские, сухие корма американские, – машинально бормотали торговки, едва Соснин замедлял шаги, принимались выкрикивать. – Как «Вискас» лопают, как лопают! Тут же, на занозистых, грубо сколоченных деревянных ящиках, в каких обычно гнила на овощных базах картошка, были выложены яблоки, луковицы. Над ящиками, с длиннющей верёвки свисали грозди бананов. У железной клети с арбузами на венском стуле дремал небритый кавказец.

Овощи-фрукты мирно соседствовали с мануфактурой, готовым платьем – узнал чёрное, с кривой полой и обильным серебряным шитьём платье; хватало и золотого шитья, разноразмерных блёсток, провинциальным шиком слепяще переливались жакеты, блузки. Образцы маек, трусиков придавливали на столиках, получившихся из ящиков, поставленных на попа, битые кирпичи, обломки бетона. Между ящиками теснились клетчатые, из клеёнки, сумки с товарами.

Толпа сгущалась.

Базарный гомон щемяще пронзала мелодия… мне бесконечно жаль моих не сбывшихся желаний… и только… воспоминаний… – долетало откуда-то из-за гомонящих фигур, из-за угла терявшегося вдали забора, к которому лепились наспех сколоченные из неструганых сырых досок и фанеры конурки; забор, кое-где и бока конурок, оклеивали листовки, шаржи, афишки, крохотные объявленьица; все бумажки прихватывались обрезками липкой ленты. А над конурками светились неоном буквы: построим «Большой Ларёк»!

«Петербург Бродского» – от неожиданности остолбенел Соснин – ведёт вечер Емельян Лейн, выступают: Айман, Головчинер, Уфлянд… стихи Бродского читает Григорий Козаковский… играет джаз, соло на саксофоне…

Чуть пониже – клуб «Тайная власть», снятие сглаза, хиромантия, астрологический календарь… «Секс по телефону», номера…

Ещё ниже: «Лечение грибковых заболеваний».

К помойке с переполненными бачками причалил неправдоподобно большой, сверкавший лаком и затемнёнными стёклами серебристый джип, помеченный на никелированном передке трилистником «Мерседеса». – Два рояля, – просунул деньги в окошко ближайшей конуры коренастый водитель в грубых ботинках, полосатых штанах в обтяжку и кожаном пиджаке. «Спирт «Роял», «Спирт «Роял» – разрешили недоумение Соснина самодельные надписи над окошками, на них он до сих пор не обращал внимания. – Пару «Сабонисов»! – потребовал очередной покупатель в коже и деловито запихнул в сумку две внушительные бутыли. – Мне «Распутина», чекушку, – прохрипел грязно одетый худощавый бродяга с распухшей рожей.