— Немало, — сказал Марк. — В ход были пущены разные средства.

— Не можете ли вы сказать, какие именно?

Марк снова посмотрел на Женера, и тот, по-видимому, почувствовал его взгляд, потому что отнял руку от глаз и провел ею по волосам. Даже когда Женер, казалось, был при смерти, он не выглядел так жалко. Однако взгляд его оставался все тем же — открытым, ласковым, почти нежным.

— Я мог бы оказать ему еще и эту услугу, — сказал Марк, — но лучше воздержусь.

— Хорошо, — сказал Драпье. — Я вам верю.

Он встал и подошел к Марку.

— Я очень рад, — продолжал он. — Рад, что это исходит от вас. Знаете, кто вы, Этьен? Политикан, жалкий политикан!

— Не думаю, — сказал Марк. — Тогда, конечно, все было бы проще, но я…

— Нет, — прервал его Женер. — Я могу подтвердить, что Этьен никогда не принадлежал ни к какой политической партии.

— Что вы об этом знаете? Откуда вы это знаете? Разве вы наводили справки о нем?

— Конечно, — совершенно спокойно ответил Женер. — В самом начале. Он это знает.

— Да, — сказал Марк. — Я это знаю.

Драпье резко повернулся к Женеру и сказал:

— А о Кавайя вы тоже наводили справки?

— При чем тут Кавайя?

— Не знаю, — сказал Драпье. — Просто мне хочется поговорить о Кавайя. Как только Этьен вошел в эту комнату, я понял, что должен поговорить о Кавайя.

— Не смейте! — крикнул Женер, протестующе воздев руки, и этот жест, которым он безуспешно пытался выразить негодование, старчески бессильный жест был довольно трогателен. — Что вы знаете об этом деле? Что может такой человек, как вы…

— Такой человек, как я, видал виды. Правда, в то время я еще не принадлежал к вашим кругам, но, быть может, вы знаете, что я имел честь предстать перед судом? Быть может, вам известно, Этьен, что я имел эту честь?

— Да, — сказал Марк.

Он не сказал: «Я не считаю это честью». Не потому, что не хотел, чтобы его приняли за человека, который занимается политикой, а потому что прекрасно понимал, что Драпье (а возможно, даже несомненно, и Женер) ждут от него этих слов. Драпье подождал еще с минуту, потом прошел через всю комнату к своему письменному столу, взял с него какую-то бумагу и, даже не взглянув на нее, произнес напыщенным, театральным тоном: — Это было тринадцатого февраля 1945 года. — Потом добавил: — Меня судили в то же время, в тот же день, на том же судебном заседании, что и Кавайя.

— Что вы делаете, Драпье, — проговорил Женер, — что вы делаете?..

— Этьен, вы слышали о некоем Кавайя?

Марк не ответил.

— Брюннер выкопал его в Нанси. Поймите меня правильно: я пытаюсь разгадать, ради чего вы сломали себе шею, как дурак. Поэтому я и рассказываю вам о Кавайя. Не знаю, заметили ли вы это, но Женер имеет пристрастие к молодым людям, подающим надежды. Охотнее всего он берет их прямо из колыбели. Кавайя Брюннер выкопал в Нанси. Это был очень способный молодой человек, безусловно, не менее способный, чем вы. Провинциал, трудившийся в поте лица и ослепленный перспективой, которая перед ним открылась, он так ничего и не понял — ни тогда, ни позже. Потому что Женер, разумеется, любил его, как сына. Он сделал для него даже то, чего не сделал для вас: взял его к себе в дом, кормил и поил. Потом…

— Никто не имеет права говорить об истории с Кавайя! — вскричал Женер.

На этот раз ему удалось встать, отодвинув назад кресло. Теперь все трое стояли, и двоим из них было страшно — Марк не мог скрыть от себя, что ему страшно.

— Никто, кроме меня! Никто не знает драмы Кавайя. Никто, кроме меня! Но вы, Драпье, позволяете себе говорить, так вы уверены во всем!

— Потом, — продолжал Драпье, — во время оккупации, не в самом начале, а немного позже, Женер и Брюннер по причинам, которые, полагаю, нет надобности вам объяснять, уехали на отдых, а Кавайя остался как честный, но совершенно незначительный представитель обоих кузенов. И как ни странно, состояние Женера, настоящее состояние Женера сложилось именно в это время.

— Вы бредите, Драпье!

— Мне кажется, можно отдать справедливость Кавайя: он работал не ради денег. Он работал ради Женера, вы понимаете, что я хочу сказать? Этот невзрачный провинциал, получавший у Женера каких-нибудь пять тысяч франков в месяц, а может быть и меньше, сумел — невероятная вещь! — убедить немцев, что он наиболее подходящий человек для того, чтобы действовать в интересах «И. Г. Фарбениндустри»7.

— Это бред! — повторил Женер. — Я никогда не вступал в сделки с «И. Г. Фарбениндустри»!

— Вы клянетесь в этом? — спросил Драпье. — Вы можете дать честное слово, что это так? — Он сел в свое вертящееся кресло, открыл ящик стола и достал оттуда какую-то папку. — В вашем распоряжении одна минута. Даете вы честное слово?

— Вам?

Женер схватился рукой за спинку стула. Было слышно, как он тяжело дышит. Он засмеялся, но маска смеха тут же спала с его лица.

— По правде говоря, — сказал он, — мне до сих пор еще не приходило в голову, что по такому поводу от меня может потребовать честного слова человек, чье прошлое…