Шрифт:
Кстати, география наших передвижений в то лето и даты этих передвижений зафиксированы в некой книге с ошеломившей меня точностью. Я не помню, когда выехали, когда приехали, а кто-то знает доподлинно. Возможно, все дело в том, что в день отъезда в Прибалтику Юра встречался с ненавистными тогдашней власти Профферами. Отсюда и точность. В Печорах во время беседы Юры со Старцем [255] (я ждала на дворе) шофер какой-то машины просто изнывал и под разными предлогами прорывался в покои Старца. «Он должен благословить меня на выезд», – повторял этот сухощавый мужик с военной выправкой.
255
Старец – Иоанн Крестьянкин, архимандрит Псково-Печорского монастыря.
Назад в Москву мы возвращались, по просьбе Юры, кружным путем – через Таллин, Псков, Печоры. Уже на прямой Ленинград – Москва, где-то в районе Вышнего Волочка, у Юры начался сердечный приступ. На улице бушевала невиданная гроза, а его больное сердце всегда реагировало на резкие перемены погоды. Я поняла, что дело плохо, по неожиданной его немногословности. Кругом поля, деревни без огней... Почему-то мне казалось необычайно важным поскорее добраться до села Эммаус. [256] И действительно, в Эммаусе в одном окне горел свет, горел в доме фельдшерицы Лидии Николаевны. Она помогла, сделала укол, но была обеспокоена и советовала задержаться, отдохнуть у нее хотя бы день. Юра отказался.
256
Эммаус – селение, где, по преданию, Спаситель в день своего воскрешения преломлял хлеб.
Потом, когда его не стало, один врач увидел на кардиограмме, снятой после возвращения в Москву, следы инфаркта. А Юра скрыл от меня. С какой же болью он ехал в ту ночь!
Он никогда не говорил о своем здоровье и с почтением о своем творчестве.
Был у нас сосед по даче, он, о чем бы ни шла речь, мог повернуть разговор на свои успешные дела. Мы даже придумали игру.
Нужно было как можно ловчее вести беседу, чтоб не дать собеседнику свернуть на любимую тему. Например, я играла соседа.
– Какой сегодня удивительный закат, – умилялся Юра, начисто лишая меня возможности сообщить о моих успехах, в особенности за границей. Но не тут-то было.
– Да, – соглашалась я. – Точно такой же был в Шотландии, когда в Эдинбурге играли мою пьесу и мы перед спектаклем... – и пошло-поехало.
Шутить мог над чем угодно, охотнее всего над собой, но никогда по поводу работы. Поэтому заявляю ответственно, что пошлости, которые приводит в своих воспоминаниях милейший Толя Злобин, [257] невозможны по определению. Ни при каких обстоятельствах.
257
Анатолий Злобин – писатель.
Речь идет вот о чем: будто бы они с Ю. В. развлекались тем, что добавляли к названиям книг Ю. В. игровое «в постели».
Осенью Ю. В. был в Венеции на конгрессе, посвященном Толстому. И там произошел такой эпизод. Один из докладчиков сказал, что в современной русской литературе два писателя продолжают традиции Толстого – Солженицын и Трифонов. Тотчас глава советской делегации вскочил и подбежал к Ю. В. с требованием «отмежеваться».
Запись в дневнике.
Побежал по проходу через весь зал ко мне.
– Вы должны отмежеваться!
– От Толстого? Никогда!
– Не валяйте дурака, идите выступите!
– Идите сами.
И еще один забавный случай. В Риме группа туристов от Союза писателей встретила в Ватикане Юру с хорошенькой переводчицей. Одна из туристок, вернувшись на следующий день в Москву, тут же позвонила мне и сладчайшим голосом сказала, что видела Юру в компании с прелестной девушкой. Когда Юра позвонил, я строго спросила:
– С кем ты был в Ватикане?
Юра расхохотался: «Я так и знал, увидел их и понял: первое, что сделают по приезде домой, – позвонят тебе».
В Венеции Юра познакомился со множеством интересных людей, и был подарок – подружился с итальянской журналисткой Лией Львовной Вайнштейн. Должна сказать, что дружбу Юра ценил высоко. Дорожил друзьями, заботился о них, был снисходителен к их человеческим слабостям. Аксенов, Панкин, Тендряков, Медведев, Гладков, Кардин, Левицкий, Гинзбург (конечно, припоминаю не всех) – люди во многом противоположные, но в главном – обладающие бесценным качеством надежности. Им можно было доверять, с ними можно было – обо всем...
С Лией Львовной они сошлись так легко, будто знали друг друга давным-давно. И впрямь могли знать. Младенческие годы Лии Львовны тоже прошли в Хельсинки, и они вполне могли вместе играть на бульваре или гулять по лесу в Ловизе. Не так уж много было в Финляндии малышей, лепечущих по-русски.
Лия Львовна – большой знаток и ценитель русской литературы. Проза Ю. В. интересовала ее давно, она следила за его творчеством. Ее мнение, ее советы были всегда интересны Юре.
Лия Львовна приняла самое деятельное участие в маленьком смешном скандале, происшедшем в сицилийском городке Монделло, куда Юру пригласили на некий симпозиум с последующим вручением премий. Даже намекнули, что, вполне возможно, премию получит и он. Все это описано в рассказе «Смерть в Сицилии». Но фоном шла другая история. Журнал «Эпока» предложил Ю. В. написать о Толстом. О том же попросили и Генриха Бёлля. Должен был получиться двойной портрет. Предложение очень лестное, и деньги заплатили авансом немалые.
Но в Монделло приехал в широкополой соломенной шляпе один из служителей муз России. Что-то на симпозиуме его не устраивало (то ли почтение недостаточное оказали, то ли пресса была невнимательна). В общем, он дал корреспонденту все той же «Эпоки» очень маленькое и очень гадкое интервью. В нем как-то задел и Юру. Юра рассердился почему-то на журнал, решил статью о Толстом у них забрать и аванс вернуть.
Лия Львовна уладила этот инцидент. А «героя» этой истории Юра, как всегда, на удивление быстро простил. Встретились в ЦДЛ, тот начал было лепетать какие-то оправдания, Юра махнул рукой: «да ладно».