Профессор Маевский пригласил владыку в монастырь: «Будьте с нами, мы знаем, кто такой епископ Николай!» Владыка хорошо знал русский, преподавал и Священное Писание, гомилетику. Маевский записал: «Драгоценен был для нас его метод проповедничества».

– Отче, а что вам еще вспоминается из тех дней, когда вы были у владыки?

– Очень запомнилась самая первая встреча, когда я только пришел к нему. Знаете, я никогда не видел таких людей. Длинные, с небольшой проседью волосы, борода, строгий проницательный взгляд, большие глаза, мне казалось, что он с неба сошел. Помню, как обнял меня, спрашивал, кто я, поддержал. Большая доброта в нем чувствовалась, но бывал и строг, сердился, иногда проверял нас, испытывал. Несколько раз в Жиче он со мной разговаривал, и я как-то чувствовал, что он меня испытывает. Многие его осуждали: и такой и сякой. Может быть, и был в молодости, пока учился в Англии. В этой стране было наше лобби, группа выдающихся образованных людей, которые вели переговоры с англичанами о помощи Сербии в Первую мировую войну. Владыка являлся в этом ключевой фигурой, бывал и в Америке, собирал добровольцев, деньги на питание и одежду. Вся страна ведь была в нищете, и правительство Николы Пашича [15] его направило туда.

Да, вот что забыл рассказать. Когда я был у владыки Николая, случалось, колокол звонит к службе, к этому времени мы, дети как дети, разговоримся, расшалимся, а сестра Мария соберется и уйдет в церковь, ничего нам не скажет. Приду я с опозданием, а владыка спрашивает ее: «Сестра Мария, слушается ли этот наш Милисав? Получится ли из него что-то?» И бывало, что она ему скажет: «Опаздывает в церковь, начал портиться, не слушается». И тогда владыка ей говорил: «Ну, если не будет слушаться, потрепи его за ухо, только не сильно, пока не заплачет». А я думаю: куда же больше, если заплачу? Если заплачу, это сильно. И так умел владыка пошутить. Но однажды, когда я снова опоздал и Мария пожаловалась, он мне сказал очень серьезно, что нельзя так, что Церковь должна быть на первом месте. И наложил на меня епитимию – двенадцать поклонов перед иконой Христа, три пред Богородицей, три перед святым Саввой и три перед святым Николаем, а также выучить наизусть все праздничные тропари до Успения. Так я и сделал, пришел к нему: «Исполнил епитимию, прости и благослови».

Владыка был не очень строг, но не давал ослушаться, не позволял каких-то вещей. Например, еще такое было. Один ученик взял динар с иконы на амвоне и купил конфет. Кто-то увидел, сообщил игумену, игумен рассказал владыке. И тогда владыка Николай произнес очень сильную проповедь о том, что значит жизнь в монастыре, каким должен быть монах, как все нужно делать по благословению – и есть, и пить, и спрашивать обо всем духовника, даже когда мы очень голодны.

Однажды я работал в саду, целый день собирал сливы, но не успел спросить благословения и не съел ни одной, хотя очень хотелось. Вот такой была наша монашеская жизнь, сейчас многое изменилось.

– Вы находились во время войны в Жиче, были свидетелем бомбардировок и уничтожения монастыря?

– Когда началась война, мы оставались в Жиче, а владыка – в Любостыне. Я снова заболел, вернулась малярия. Ребята мне говорят: «Милисав, вставай, посмотри на наших воинов – бородатые, выглядят как монахи, встань посмотри». Я встал, вижу: в самом деле, как монахи наши четники. В тот день они встретились с партизанами, чтобы вместе сражаться за Кралево, освободить город. Когда начался бой, мы убежали, я даже не успел переобуться, в шлепанцах убежал сначала в лес, потом спустились к ручью, туда, где были первые дома (а нас все соседи знали), переночевали там, а на следующий день я пошел посмотреть, что осталось после боя.

Немцы гнали четников почти до самого монастыря. Мы оставили им молока в казане. И вот казан пробит, молоко вытекло, бомбы всю ночь рвались, вижу, как пострадала Жича от бомб – и церковь, и конак [16] , и келья владыки. Сердце плачет.

И тогда, во время этого боя, меня взрыв вылечил. Бомба разорвалась не далее чем в двадцати метрах, от сильного взрыва я упал на землю, все во мне оборвалось от страха. И с тех пор не было малярии, никогда больше не болел ею, иначе я бы остался там ночью в ледяном ручье, умер бы в горах, никто бы мне не смог помочь, а мне тринадцать лет было. Нет худа без добра.

– Где братия находилась после разгрома Жичи?

– В горах, там стояли какие-то оставленные опустевшие дома. Мы соорудили в одном из них крышу из хвороста и сена, грелись у костра. Холодно уже было, с октября по конец ноября – целый месяц там оставались.

Немцы при отступлении подожгли Жичу и ушли в Баня-Матарушку. Игумен сказал нам: «Милисав и Станислав, бегите, выпустите скот из загона, не то сгорит!» А у нас было десять хороших больших коров, четыре быка, пять коней, свиньи, овцы. И мы бегом до церкви на кладбище. Видим, мать Феодора, старица восьмидесятилетняя, тащит ведро, набрала воды и тащит в гору, мы бегом к ней. «Матушка Феодора, что такое?» Она нам говорит: «Вот! Видите что? Подожгли наш монастырь». Мы схватили ведро: «Сиди тут, матушка, не двигайся!» Куда ей, старице, идти? И опять бегом, а все уже полыхает, вбегаем в монастырь, кругом пламя бушует, большая соборная церковь разрушена, дом рушится, огонь выбивается из окон и дверей, все грохочет, как локомотив. Я по сей день удивляюсь, как мы смогли пробежать там и не сгореть. Бегом через сад до загона, выпустили скот – и коней, и быков, и коров, и свиней, и овец. Гоним их – игумен благословил пригнать овец, – а они не хотят идти, хотят пастись, вокруг стрельба, не видим, ни где мы, ни куда нам. Война.

Гоним овец, догнали до подножья горы, поднимаемся постепенно, вокруг бежит народ, каждый несет, что может унести, все бегут. Вижу, идет партизан, не четник, звезда у него на фуражке, и поносит нас: «Вы во всем виноваты, всех вас надо перебить!» Спрашиваю одного монаха: «Отче Тихон, в чем мы виноваты? Не мы все это сделали!» А он сделал мне гримасу, показал, чтобы я молчал. Долго мы шли, только к вечеру добрались в Столове, развели огонь, чтобы согреться, прийти в себя.

А когда выпал первый снег, пришлось нам резать овец, чтобы выжить в горах. Мы были легко одеты, есть было нечего. Иногда спускались в монастырский амбар, где была пшеница – пшеница не может сгореть: обгорит сверху, а внутри целая, – носили зерна на мельницу, мололи, мука черная получалась, но главное, что была пища. Потом владыка Николай благословил нас идти в Студеницу, и мы пошли – четырнадцать человек. Владыка потом прислал мне двести динаров, чтобы я купил себе обувь, узнал, что я босой. Но негде было купить, не было обуви, ни за какие деньги – война. Один наш монах смастерил мне ботинки из старых сапог: верх из кожи, подошва деревянная, прибил к ней гвоздями кожу – вот и обувь.