Думая о том, что примерно так же будет жить когда-нибудь, став княгиней - о нет, не вскорости, даже не в этом году, а в вовсе отдаленном будущем, коего, однако ж, не миновать, - она испытывала тихую радость. И воспоминания о Петруше бледнели, выгорали, как выставленный на яркое солнце шелк. Князь правильно сделал, что привез ее туда, где ничто не способствовало долгой жизни тех воспоминаний.

Неделю спустя после ее вселения в новый дом князь прислал карету - чтобы Варенька поехала покататься. Она несколько огорчилась, что князь не сопровождает ее, и с неудовольствием прочитала в записке просьбу - не открывать занавесок. Москве незачем было знать, что воспитанница старой княжны Шестуновой вернулась одна, без своей покровительницы, в этом князь был прав, однако Вареньке очень хотелось видеть Москву не в узкую щелочку.

День был солнечный, она надела бледно-зеленое платье, весьма простое, но с прекрасными кружевами на рукавах. Волосы ей Матильда уложила в простую и очень любимую прическу - собрала сзади, чуть приподняв надо лбом, и выпустила на грудь длинную прядь. Это была прическа молодой благовоспитанной девицы, не обремененная кружевами и лентами, а также фальшивыми буклями. Они вместе сели в карету и покатили, и покатили! Варенька, сидя у окошка, все более и более оттягивала край занавески…

Москва радовала ее всем тем, чего она долгое время была лишена - жаркой весной, уличным шумом, воплями разносчиков, колокольным звоном, румяными веселыми лицами прохожих, даже собачьим лаем из-за высоких заборов, маленькими уютными церквушками за каждым поворотом, и самыми этими поворотами некстати и не вовремя, так что карета порой выворачивала по ухабистой улочке на двух колесах, опасно накренившись…

И вдруг Варенька увидела лицо… именно вдруг, потому что человек, которого должна была догнать и обогнать карета, внезапно обернулся…

Еще два оборота колеса - и их глаза встретились.

Изумление и восторг - вот что прочитала Варенька во взгляде. Сперва она удивилась было - неужто за зиму так похорошела? Но мгновение спустя узнала в этом окаменевшем человеке того упрямого архаровца, который ввалился к ней в подвал, когда она уже собралась помирать, и выпихнул ее на свет Божий, проковыряв дырку в земляном потолке.

Она улыбнулась ему, показывая: узнала, помню, благодарна! Улыбнулся и он, не отрывая от нее глаз. Тут и карета почему-то остановилась, так что лицо архаровца оказалось совсем близко.

Они глядели друг на друга, как будто были наедине в огромном, пустом и переполненном тишиной зале.

Должно быть, если бы они встретились в иных обстоятельствах, в чьей-то гостиной или в светском собрании, им не нашлось бы что сказать друг другу словесно. Однако сейчас, лишенные словесной беседы, они говорили глазами - а в глазах была радость встречи и у него, и у нее. И Варенька, сердясь, что между ними - это безмолвие, да еще кусок дурацкой ткани приходится придерживать, решительно дернула занавеску.

–  О майн готт, так недопустимо! Так не велено!
– воскликнула Матильда. И тут же незримое препятствие перед каретой куда-то подевалась, кучер щелкнул кнутом, колеса покатились, лицо архаровца поехало назад…

–  Ты, сударыня, знай свое место!
– привставая, чтобы не упускать восторженного взгляда, воскликнула Варенька. Но белокурая Матильда, лопоча про князя и про «не велено», стала ее оттаскивать от окошка. При этом она закричала по-немецки, а этого языка Варенька не знала.

Кони пошли вскачь, карета запрыгала по бревенчатой мостовой, Вареньке с Матильдой поневоле пришлось, друг дружку оттолкнув, шлепнуться на сиденье - Вареньке на заднее, Матильде, как положено девице низкого звания, на переднее.

Но на самом деле ничего не изменилось - взгляд архаровца, очумело-радостный, остался с Варенькой, она увозила его, и мысли, им пробужденные, уже начали свою тайную работу.

Так бывает - закружившись, отдавшись каким-то суетным делам и заботам, радостным и милым хлопотам, вдруг находишь случайно некое воспоминание о печальном и горестном - а это, глянь-ка, послание от тех дней, когда ты жил на взлете, на вдохе, на грани, на лезвии, и ощущение возникает - словно бы ты, незаметно потеряв себя, вдруг себя же и обретаешь, себя истинного, себя - в том давнем полете души…

Вот это и случилось с бедной Варенькой. Взгляд разбудил в ней ту перепуганную невесту мертвого жениха, которая искала соединения с ним за земными пределами, а все прочее оставила за собой, не оборачиваясь, как прах дорожный.

И тут же ей стало жутко - что делается?! Как она, заснув по дороге из Москвы в Европу, проснулась, обрученная с князем Гореловым, в этой карете? Как она додумалась уехать с человеком, которого ненавидела, и жить в одном доме с мужчиной, с которым не была повенчана? Все связи между событиями порвались у нее в голове, и главное теперь было одно - она предала своего любимого, она и года не продержалась, а хотела носить траур вечно!

Все ожило - и она вновь была в том подвале, вновь просила незнакомого архаровца говорить с ней о любимом, и он вновь рассказывал, как доблестно вел себя измайловец Фомин, когда гасили чумной бунт, как хорош был в седле, как его любили все в полку и в гвардии, как он был добр и честен…

Одурманивший сон кончился.

Явь стала просачиваться в безмятежное бытие счастливой невесты тонкими едкими струйками.

Тут же в голове у пылкой Вареньки сложился план - бежать из дома, где поселил ее князь Горелов, бежать… а куда?… Где он до нее не дотянется?…