– Батюшка Алексей Максимович, вы уж не сердитесь за мою прямоту. Я говорю остро потому, что ценю ваш талант. А сейчас хочу выпить с вами доброго вина.

И после первой рюмки за здоровье хозяина, обметая бородой плечо соседа, спросил не без вызова:

– Вы читаете новоявленную "Искру"?

– Конечно, читаю.

– Это и видно. А я рву ее, рву, рву.

– Вы так повторяете свой сердитый глагол, словно получили и второй номер.

– Да. Не далее как вчера. Разорвал и бросил в печку.

– Достойно большого сожаления.

– Себя пожалейте.

– А я жду, как праздника.

– Испорченный вы марксизмом человек. И история никогда не простит вам измены народу.

– Народ-то, он разный. Для меня мил тот, что на Выборгской стороне да за Невской заставой. Вот так-то! Вы же веруете...

– А я не скрываю - злобно не приемлю марксизма, ни русского, ни какого другого.

– Марксизм, я вам скажу, един.

Подавляя в глазах усталость, Михайловский что-то рассказывал, пересыпая речь остроумными шутками, но для Горького все заглушал Якубович своей запальчивой ворчливостью. Заметив это, один из гостей, близкий к хозяину, хотел было сесть между ними - Петр Филиппович отстранил его:

– Мы друг другу - от чистого сердца. И за откровенность мы выпьем. Не возражаете, батюшка Алексей Максимович?
– Потянулся рукой к бутылкам. Что мы выпьем?

– Ну, можно вот это красное, - указал Горький на бутылку "удельного ведомства No 18".
– Говорят, под мясо хорошо.

– Тогда - по бокалу!

– За ваше революционное прошлое!
– Горький поднял бокал.

Якубовича попросили прочитать стихи. Он встал, тронул бороду. Голос его походил на стон:

Болит душа, болит! Как пойманная птица,

Тревожно мечется и рвется на простор.

"Из тюрьмы это, что ли?" - подумал Горький, жадно ловя каждое слово. Душа бывшего каторжанина, оказывается, рвется назад "в сторону полночных вьюг", где осталась его "весны могила". Язык клянет тот каторжный край, а "сердце полюбило".

Закончил поэт минорно:

Я что-то потерял и не могу сыскать.

Пока ему аплодировали, Горький незаметно вышел. По улице шагал широко, про себя журил Якубовича:

"Не то, Петр Филиппович! Не стонать надобно, а кричать. На весь мир! Вот так-то".

Встретив его в передней, Поссе спросил с улыбочкой:

– Как погулял, Алексеюшко? Не залучили они тебя в свои сети? Ну и слава богу. А что-то мрачноватый ты?

– Будто в осиное гнездо наступил ногой. Право! Ты подумай - "Искру", не читая, рвут в клочья. Варвары!.. А я второй номер не могу раздобыть. Ты тоже еще не получил? Жаль.

Они прошли в кабинет, сели на диван, закурили.

– Ты, конечно, знаешь, - заговорил Горький.
– Мне-то можешь сказать. Кто у искровцев главный?

– Владимир Ильин. Самый непоколебимый из ортодоксальных марксистов. На редкость острый ум, отличный публицист. Печатался у меня в журнале. Даже трижды. Один раз - рядом с твоим рассказом "Двадцать шесть и одна". Может, помнишь? Это, понятно, псевдоним. Довольно прозрачный. Тебе могу назвать настоящую фамилию - Ульянов Владимир Ильич.

– Брат Александра Ульянова?! Да, да, да. Из Симбирска. Вот штука-то! Наша Волга-матушка каких людей дает!

4

Суворин спустил газетных волков: в "Новом времени" после каждого спектакля "художников" появлялись ругательные рецензии. Им хором вторили театральные критики всех мелких газет Петербурга.

И чем больше неистовствовала пресса, тем горячее встречала галерка полюбившихся актеров. Каждый вечер под безудержный разлив аплодисментов занавес взмывал десятки раз и на сцену валом катилось через весь партер многоголосое: "Спасибо вам", "Спасибо, дорогие!", "Браво!".

Горький зашел, когда играли пьесу Гауптмана "Одинокие". Хотел посмотреть Андрееву в роли Кете еще раз - не смог. Марии Федоровне, стискивая руку горячими пальцами, объяснил:

– Не сердитесь, голубушка!.. Не могу смотреть. Слезы льются от радости за вас! Ей-богу, правда. Чудесная вы Человечинка!..

– Это вы по знакомству.
– Улыбнулась тепло и мило.
– Перехваливаете.

– Перехвалить невозможно - слов таких нет. И не я один так-то. Мне рассказывали: Лев Толстой смотрел вас в этой роли. Говорит, не видал такой...

– Хватит вам... Не надо так громко, - почти шепотом попросила Мария Федоровна.

– И актриса, говорит Толстой, и красавица!.. Одним словом, влюбился старик!
– не унимался Алексей Максимович.

– К счастью, меня ревновать некому...

В белом платье со шлейфом Мария Федоровна выглядела выше, чем обычно, и еще стройнее. Кисейная пелеринка отбрасывала на лицо мягкий свет. А в глазах все еще держалась задумчивость от пережитого на сцене. Казалось, сейчас у нее снова вырвется протест против семейной рутины: "Может быть, и я хотела бы читать книги".