Горький отошел на два шага, провел ладонью по щеке, смял усы:

– До чего же хорошо все в вашем театре! До чего же милые вы люди!..

– Алексей Максимович, родненький!.. Лучше расскажите о себе. Мы пьесу ждем и ждем.

– Не подвигается пьеса.
– Покрутил головой так, что колыхнулись волосы вразлет.
– В груди кипит. И нигде не найду ответа на мучительные вопросы. Хотел вас в Москве застать, думал - поможете.

– Ради бога. В любую минуту. Но чем?

Приставив ладони ребром к уголкам рта, Горький спросил об "Искре". Оказалось, что и Мария Федоровна тоже не видела второго номера. А вон "богатеи" уже успели изорвать...

– И еще хотел я попросить...
– продолжал, озираясь на дверь.
– Нужна одна штуковина. Вот так!
– Черкнул пальцем по шее.
– Нужнейшая. Для наших социал-демократов... Я обещал привезти...

Он так похлопал ладонью о ладонь, что стало ясно - речь идет о мимеографе.

Мария Федоровна заговорщически моргнула:

– Вернусь домой - "будет вам и белка, будет и свисток".

– Поскорее бы. Ждут наши парни... Попробую здесь поискать...

– Ну, а у вас, самого-то, что, кроме пьесы?.. По глазам вижу: есть новенькое. Как-нибудь прочтите мне, ладно?

– Непременно прочту. Звучат у меня в голове "Весенние мелодии". Птичьи голоса.

– Мне рассказывали о вашей страсти - щеглы, снегири, чечетки... И кто там у вас еще?

– Чижики!

– Ах, да... Конечно, помню... Опять что-нибудь напоет вам мечтатель-чиж?

– Расскажет правду о буревестнике. Знаете, в море перед штормом реет над простором, гордый и смелый. Этакая черная молния!

– Чудесно! Вы и меня ею зажгли...

Мигнул свет - в театре дали второй звонок, и Мария Федоровна, извинившись, протянула Горькому обе руки. Он мягко сжал их в своих ладонях, тряхнул и, поклонившись, вышел.

Поссе, пряча правую руку за спину, встретил его широкой улыбкой:

– Пляши, Алексеюшко!

– Письмо? От Кати?

– От "Феклы".

– Не имею чести знать.

– Зато с доченькой ее знаком, которую я тоже заждался. А сегодня она припожаловала!
– И Поссе подал "Искру".
– Прислали в пакете.

– Второй номер?! Вот ноне праздник так праздник! Долгожданный! Ей-богу. Даже и сказать невозможно.

Приткнувшись на первый же стул, Горький перекидывал глаза с заголовка на заголовок, в конце номера заметил статью "Отдача в солдаты 183-х студентов", под которой стояла сноска: "Номер был сверстан, когда появилось правит, сообщение".

– А все-таки успели сказать свое слово! Молодцы!
– На секунду оторвал глаза от газеты.
– Ты уже прочел?

– Как же. Это - передовая, их программная статья! И сейчас Питер, я чувствую, покажет себя в лучшем виде. Ну, не буду тебе мешать. Читай.

Горький прочитал статью одним махом, будто в жаркий день выпил залпом стакан воды. И тотчас же снова начал с первого абзаца; теперь читал уже не спеша, останавливаясь на отдельных строках и утвердительно встряхивая головой:

"Да, да. Правительство, в самом деле, переполошилось от студенческого возмущения. Да, чувствует себя непрочно, верит только в силу штыка и нагайки. Верно, правительство окружено горючим материалом. Мы это видим и чувствуем. Да, да, "достаточно малейшей искорки". Пожар загорится! Вот и злобствуют".

Поссе появился в дверях комнаты, и Горький, глядя поверх газеты, которую держал обеими руками, спросил:

– Как думаешь, кто писал? Он?

– Безусловно.

– Светлая голова! И гнева в сердце много! Хо-ро-шо! Вот: "Крестьянина отдавали в солдаты как в долголетнюю каторгу, где его ждали нечеловеческие пытки "зеленой улицы"... Сущая правда! Розги да палки из лозняка. Теперь вот - студентов. Моральная пытка. То же, что и прежде: "попирание человеческого достоинства, вымогательство, битье, битье и битье". Вот тут ты правильно подчеркнул: "Это - пощечина русскому общественному мнению". У меня сердце разрывалось, когда прочитал об отдаче студентов в солдаты. Право слово! Говорят, генерала Ванновского прочат в министры просвещения. Фельдфебеля - в Вольтеры! Ать, два; ать, два... Не выйдет, господа Романовы. Не подействует команда. Не покорятся студенты. Борьба их закалит.

– А в конце статьи - ты обратил внимание?
– программа завтрашнего дня. В буквальном смысле слова. Для всех местных социал-демократических организаций и рабочих групп. Собрания, листовки. Все формы протеста. Открытый ответ со стороны народа.

– Золотые слова!
– Горький достал из кармана карандаш, отчеркнул на полях: "Студент шел на помощь рабочему, - рабочий должен прийти на помощь студенту".
– Верно! И рабочим надо помочь. Вот хотя бы нашим, сормовским.

Горький бережно свернул газету и, подойдя к Поссе, спросил:

– Домой поеду - отдашь?

– Какой разговор.

– И еще надобен мимеограф. Как бы раздобыть? Без своих листовок не обойдемся.

– Вот это труднее. Я, видишь ли, не связан...

– А я должен привезти. Обещал. Ждут, как подарок к празднику. Вспомнив о разговоре с Марией Федоровной, улыбнулся.
– Ладно, буду искать. И уверен - найду.

Поссе прошелся по комнате в каком-то петушином задоре и, остановившись возле нахмурившегося друга, сказал:

– У меня, Алексеюшко, есть для тебя еще новость: Суворин готовится отпраздновать двадцатипятилетие своей паскудной газетенки. И его редакцию забросают чернильницами.