– Нет! Нет! Я тоже хочу участвовать в открытии! Вот тогда дядя Жюль проявил редкостную широту души и благородство.

– Я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело, - сказал он, - но, по-моему, Марсель заслужил право участвовать вместе с нами в открытии охоты. Ну, хватит тебе плакать. Он понесет наш завтрак, как и предложил, и будет чинно шествовать за нами в десяти шагах от ружей. Согласны, Жозеф?

– Если вы согласны, то и я не против.

Я чуть не задохнулся от слез, по теперь я ревел от благодарности. Мать нежно погладила меня по голове и расцеловала в обе мокрые щеки. Тогда я подпрыгнул, вскарабкался на дядюшку, как на дерево, и прижал его большую голову к моему бьющемуся сердцу.

– Ну успокойся, успокойся!
– повторял отец.

Влепив дяде Жюлю два звонких поцелуя, я с маху прыгнул на пол; затем чмокнул ладонь отца и, подняв руки над головой, исполнил танец диких, завершив его прыжком на стол, откуда я щедро рассыпал воздушные поцелуи публике.

– Только не нужно говорить об этом Полю, - сказал я потом - ведь он еще маленький. Он бы не мог идти в такую даль.

– Эге-ге!
– сказал отец.
– Так ты собираешься лгать брату?

– Я не солгу, я просто ему ничего не скажу.

– А если он сам об этом заговорит?
– спросила мать.

– Тогда я солгу, потому что так надо для его же пользы.

– Он прав, - сказал дядя и, пристально посмотрев мне в глаза, добавил: Сейчас ты сказал очень важную вещь. Смотри не забудь: лгать детям можно, когда лжешь для их пользы.- И он повторил: - Смотри не забудь это!

* * *

За обедом я не в состоянии был прикоснуться к еде, несмотря на замечания матери. Но дядя вскользь упомянул о завидном аппетите охотников как о характерной черте этой особой породы людей, поэтому я поспешил съесть свою отбивную и попросил себе еще картофеля.

– С чего это ты вдруг набрал столько картошки?
– удивился отец.

– Набираюсь сил на завтра.

– А что ты завтра предполагаешь делать?
– участливо спросил дядя.

– Ну как же, пойду на открытие.

– На открытие охоты? Так ведь зто будет не завтра!
– воскликнул он. Завтра же воскресенье! Неужели ты думаешь, что в день праздника Христова дозволено убивать божью тварь? А для чего тогда, по-твоему, обедня? Ах да, добавил он, - в вашей семье все безбожники! Вот почему ребенку приходит в голову дикая мысль, что можно открывать охоту в воскресенье!

Я растерялся:

– А когда же это будет?

– В понедельник... послезавтра.

Это была обескураживающая новость; муки ожидания продлятся еще один день. Что делать? Я покорился, хоть и очень неохотно, но не возразив ни словом. Дядя Жюль объявил, что он с ног валится, до того сонный, и все пошли спать.

Когда мама подоткнула со всех сторон одеяло Поля, она поцеловала меня, пожелав спокойной ночи, и сказала:

– Завтра я дошью ваши новые индейские костюмы, а ты тем временем будешь делать стрелы. А к полднику у нас абрикосовое пирожное со сбитыми сливками.

Я понял, что, суля это пиршество, она хочет подсластить мое горькое разочарование, и нежно поцеловал ей обе ручки.

* * *

Но едва она вышла из комнаты, как Поль заговорил. Я не мог его разглядеть, мама погасила свечу. Голосок его звучал холодно и спокойно:

– А я знал, что они не возьмут тебя на открытие. Я лицемерно ответил:

– А я никогда и не просил. Детей на открытие охоты не берут.

– Ну и врун же ты! Я тогда сразу увидел, что все про колибри неправда. И я быстренько вернулся, стал под окошком и все слышал, что вы там говорили, и весь твой рев слышал. И даже как ты плел им, что мне нужно говорить разные враки. А я плевал на вашу охоту. Я очень боюсь, когда стреляют по-всамделишному. И все ж таки ты врун, а дядя Жюль еще больше врун, чем ты.

– Почему?

– Потому что это будет завтра. Я-то знаю. Сегодня после обеда мама сделала омлет с помидорами и положила в охотничьи сумки вместе со здоровой такой колбасой и сырыми отбивными, и хлеб, и бутылку с вином тоже. Я-то все видел. А сумки спрятали в стенной шкаф на кухне, чтобы ты не видел. Они уйдут рано-рано, а ты останешься с носом.

Это было безусловно достоверное сообщение. Но я отказывался верить:

– Так ты смеешь говорить, что дядя Жюль врет? Да я видел дядю Жюля в мундире сержанта! И у него есть орден!

– А я тебе говорю, что они идут туда завтра. И больше не говори со мной, я спать хочу.

Голосок умолк, а я остался один с глазу на глаз со своими сомнениями и ночью.

Вправе ли сержант лгать? Конечно, нет. Но тут я вспомнил, что дядя Жюль никогда не был сержантом, что я это выдумал в смятении чувств. И в памяти возникло другое, ужасное воспоминание...

Тогда же, после обеда, когда я сдуру сболтнул, что собираюсь обмануть Поля якобы ради его блага, дядя Жюль ловко этим воспользовался. Он во всеуслышание признал мою правоту, чтобы потом оправдать свою преступную комедию.