Я больше не задавал вопросов: собаки не будет, это ясно. И, наверно, потому, что они рассчитывают на меня: разыскивать подстреленную дичь должен я. Мне этого не сказали, но ото явно подразумевается; незачем добиваться у них официального заверения в этом, особенно при Поле, который заявил, что хочет смотреть на охоту "издали", заткнув ватой уши, - совершенно недопустимое требование, тем более что оно может сорвать мои собственные планы.

Поэтому я благоразумно промолчал.

В три часа отец нас позвал:

– Идите сюда! И станьте за нами! Мы будем испытывать ружья.

Дядя Жюль крепко привязал папину пищаль к двум большим веткам, расположенным параллельно, и стал разматывать длинную бечевку; один конец ее был прикреплен к гашетке. В десяти шагах от пищали дядя остановился.

Прибежавшие мама и тетя заставили отступить нас еще дальше.

– Внимание!
– провозгласил дядя.
– Я вложил тройной заряд и буду стрелять из обоих стволов сразу. Если ружье взорвется, осколки его могут пролететь над самым ухом.

Мы сгрудились за оливами, поглядывая из-за них лишь краешком глаза.

Только мужчины героически отказались воспользоваться укрытием.

Дядя дернул бечевку. Мощный взрыв потряс воздух, и отец подбежал к скованному оружию.

– Оно выдержало!
– крикнул он и радостно разрезал путы своей пищали.

Дядя открыл затвор и тщательно его обследовал.

– В полном порядке, - объявил он наконец.
– Нигде ни трещин, ни расширения. Огюстина, теперь я ручаюсь за безопасность Жозефа: ружье прочное, ни дать ни взять артиллерийское орудие!

И, дождавшись, когда женщины, успокоившись, ушли, он тихо сказал отцу:

– Но не будем преувеличивать. Я, конечно, могу вас заверить, что до испытания ружье было в исправности. Но подчас случается, что именно в результате испытания ружейный ствол утрачивает свою прочность. Это риск, на который нужно идти. А теперь мы проверим, как располагается дробь при попадании в цель.

Он вынул из кармана газету, развернул ее и быстрым шагом направился к уборной по дорожке, обсаженной ирисами.

– У него живот болит?
– спросил Поль.

Но дядя Жюль не вошел в маленький домик; укрепив четырьмя кнопками развернутый газетный лист на двери, он тем же аллюром вернулся обратно.

Дядя зарядил свое ружье одним патроном.

– Внимание!
– крикнул он.

Приложившись, он секунду целился, затем выстрелил.

Поль заткнул уши и кинулся к дому.

Оба охотника подошли к газете; она была усеяна дырочками, как шумовка.

Дядя Жюль долго ее осматривал и как будто остался доволен.

– Дробь расположилась хорошо. Я стрелял из того ствола, что суживается у дула. На расстоянии тридцати метров, - что ж, отлично!

Он вынул из кармана другую газету я, развернув ее, сказал:

– Теперь вы, Жозеф.

Пока он укреплял на том же месте новую мишень, отец зарядил свое ружье. Мама и тетя, привлеченные первым выстрелом, спустились на террасу. Поль, спрятавшийся за смоковницей, выглядывал, заткнув указательным пальцем ухо.

Дядя пустился рысью обратно и сказал:

– Валяйте!

Отец прицелился.

Я дрожал за него, боясь, что он промажет; это покрыло бы нас позором и, по-моему, обязывало бы отказаться от участия в охоте.

Он выстрелил. Раздался мощный гул, и у отца при отдаче сильно дрогнуло плечо. Он не выказал ни волнения, ни испуга и спокойно пошел к мишени. Но я его опередил.

Заряд попал в середину двери, дробь усеяла всю газету. С чувством горделивого торжества я ждал, что дядя Жюль выразит свое восхищение.

Он подошел, осмотрел мишень и, обернувшись, сказал только:

– Не ружье, а лейка, так и поливает!

– Он попал в самую середину!
– вступился я за отца.

– Что ж, неплохой выстрел, - снисходительно ответил дядя.
– Но у летящей куропатки мало общего с дверью уборной. Теперь попробуем дробь помер четыре, номер пять и номер семь.

Они выстрелили еще по три раза, причем каждый выстрел неизменно сопровождался осмотром и замечаниями дяди.

Наконец он объявил:

– Напоследок мы дадим два выстрела крупной дробью. Держите приклад покрепче, Жозеф: я вложил полуторный заряд пороха. А дам попрошу заткнуть уши, потому что вы услышите удар грома!