Несколько лет назад шестой этаж их дома был признан не капитальным сооружением, надстроенным, что ли, еще в стародавние времена, и всех "шестиэтажников" поставили в улиточную очередь на улучшение жилищных условий, что являлось предметом завистливых разговоров остальных жильцов прочного доходного дома. Игорь тоже стоял под каким-то многозначным номером, не питая особенных надежд на близкую квартиру. Татьяна прописалась к нему сразу после свадьбы, убедив его, что комнату матери и то, что они когда-нибудь получат по очереди, можно сменять на нечто большее, съехаться, например, в трехкомнатной квартире. Игорь сомневался в разумности подобных устремлений, как не был уверен и в том, что их брак с Татьяной окажется прочным, но как не пропишешь -- жена. Не скажешь же -- "Извини, дорогая, а если мы разведемся?" Тьфу! Мерзко... Вроде ты уже и не хозяин в своей комнате. Жена, теща, родственники жены, прописка, очереди... Не надо было идти в загс. Хочешь -- живи, не хочешь -- до свидания, колхоз -- дело добровольное... Тем более, детей не предвидится.

Фирсов взглянул на часы и стал одеваться. Если идти напиваться, то сейчас, пока Генка в магазине. У него же займет, с ним же и выпьет. А там чего-нибудь придумается...

Придумалось все по первому разряду -- с ездой на дачу, шашлыками на ночном костре, девчонками из обувного магазина, с которыми уговорились играть в подкидного дурака на раздевание, но поскольку карты падали и путались, то решили раздеться сообща и устроили шумное купание в стылой воде речки... Лаяла и гремела цепью собака на участке Вешкиных, кто-то выходил на крыльцо и кричал им, чтобы не забыли погасить костер, Барабаш, натянув брюки, ходил объясняться -- это он умел делать, потом снова пили, какая-то Люда, худенькая, но грудастая, обнимала Игоря сзади -- "Я замерзла, бр-р, согрей меня...", и Гена, прежде чем окончательно рухнуть на кушетку, возвещал, тараща покрасневшие, как перезревший крыжовник, глаза: "От нас никуда не денешься! Я тебе говорил: прибьешься еще к нашему берегу..."

И Барабаш философствовал поутру, когда они брели с ним под дождем за пивом, ухватив за ручки медный самовар с брякающей крышкой: "Это, брат, жизнь... В ней бесплатных компотов не бывает. Женился, думал, от пьянки спрячешься, -- ан, нет... Бабы, они за жилье и гроши до Брежнева дойдут, мать родную не пожалеют... Но не падай духом -- то ли еще будет..."

О, Барабаш! Колоритнейшая фигура. Любитель вкусно пожрать и смачно выпить. Любитель красивого словца, импровизации и изысканного оборота во всем: будь то знакомство с женщиной, поход в театр или езда в обыкновенном трамвае. "Отнюдь", "касаемо", "засим, "герой-подводник", "марксистский оптимизм" -- это его словечки. Где ты, Барабаш? Правда ли, что не пьешь уже два года и работаешь инструктором райкома партии?..

Потом заколачивали фанерой окно на кухне, чинили дверь, открытую накануне ломом, допивали пиво, и было тошно -- отомстил вроде, а что дальше?..

С Татьяной они прожили еще год: как кошка с собакой прожили. И прав оказался Барабаш, предрекая: "То ли еще будет...".

Иногда Фирсову казалось, что он готов убить эту женщину в голубом халатике, которая неизвестно по какому праву поселилась в его комнате, разбросала повсюду свои вещи и взяла за правило лягаться в постели ногами, оскорблять его и прерывать его речь словами: "Не физдипи!", которых он при всем своем лингвистическом опыте доныне не слышал. И не мат, сорвавшийся в гневе с языка, и не просторечное словцо, заковыристое и едкое. Не пойми что... Левашове какое-то. Еще не город, но уже и не деревня. Как тот двухэтажный жактовский дом на краю поселка, в котором росла до восьмого класса Татьяна: есть водопровод, но остальные удобства на улице, есть газ, но отопление печное...

Казалось: стоит ей произнести еще слово, и он схватит первое, что подвернется в руки, и шарахнет по голове. Фирсов хлопал своей бронированной дверью и шел курить на лестницу. Стал разбираться в успокоительных каплях и микстурах: ландышево-пустырниковые, Кватера... Фирсов подозревал, что, расскажи он кому-нибудь, как Татьяна, закусив в бешенстве губу, бросается царапать ему лицо или ругается матом, ему в лучшем случае не поверили бы. В худшем -- решили бы, что он лживый склочник, оговаривающий жену. Вежлива, добра, интеллигентна, член партии. А какая у нее улыбка!..

– - Ну почему ты не уйдешь обратно к маме?
– - спрашивал, успокоившись, Игорь.
– - Ведь так жить нельзя...

– - С какой это стати я должна уходить? Тебе не нравится, ты и уходи. Я здесь прописана.
– - Она водила пилочкой по ногтям и делала вид, что читает Достоевского.
– - Он будет шляться где попало, а я должна уходить...

– - Но ведь это моя комната?

– - Была твоя... А сейчас она и моя тоже. И забудь об этом.

– - Тебе что, жить больше негде?
– - пытался разобраться Игорь.

– - Да, негде. Если у тебя есть, где жить, то иди туда и живи. Я тебя держать не стану.

– - Давай разведемся.

– - Разводись. Тебе не привыкать. Только что это изменит?..

Днями, когда Татьяна была на работе, Фирсов наслаждался одиночеством. Иногда ему даже казалось, что он снова живет один и не знает никакой Татьяны из седьмой квартиры. Вот его проигрыватель, который он может слушать, вот телевизор, вот диван, на котором он может лежать хоть до ночи с книгой, вот шкаф, вот секретер, вот сервант -- в нем стоят его рюмки, и он может поставить их на стол, если придут гости, и сидеть с ними допоздна, пока не надоест. Швейная машинка? Зеркальце? Электробигуди? Щетка для волос?,. Это одной женщины, она скоро их заберет...

Ближе к шести часам Игорь начинал испытывать беспокойство. Сейчас начнется... тягостно думал он, и если не уезжал в Публичку, то откидывал столешницу секретера и сидел над расчетами, уговаривая себя молчать, молчать и еще раз молчать. Но вот приходила Татьяна и включала телевизор.

– - Ты же видишь, я занимаюсь...

– - Ах, ты занимаешься!!
– - Она останавливалась с тарелкой посреди комнаты и кивала ему, словно только что заметила его присутствие.
– - А чем ты занимался целый день?.. До моего прихода?..