– Очень много, и некоторые из них были славными воинами. Но теперь не такие времена, сеньора. Правда, вглядевшись повнимательнее, мы увидим, что сейчас вера подвергается еще большей опасности, чем прежде… Ведь что такое войска, расположившиеся в нашем городе и в близлежащих селениях? Что они такое? Разве это не подлое орудие, которым пользуются для своих коварных замыслов и для уничтожения веры безбожники и протестанты, наводняющие Мадрид?.. Мы все это знаем. В этом центре продажности, разврата, презрения к религии и неверия кучка дурных людей, подкупленных чужеземным золотом, прилагает все усилия, чтобы уничтожить семена веры в нашей Испании… Да что вы думаете? Они разрешают нам служить обедню, а вам – слушать ее только потому, что у них еще осталась какая-то капля стыда, страха… Но в один прекрасный день… Впрочем, я, со своей стороны, спокоен. Меня ведь не смущают светские, мирские интересы. Это хорошо известно вам, сеньора донья Перфекта, и хорошо известно всем, кто меня знает. Я спокоен и не боюсь победы злодеев. Я прекрасно знаю, что нас ожидают кошмарные дни; что жизнь всех нас – всех, носящих облачение священника,- висит на волоске, потому что в Испании, можете в этом не сомневаться, случится то же, что случилось во Франции во время французской революции, когда в один день погибли тысячи самых набожных священников… Но я не печалюсь. Когда дадут сигнал казни, я подставлю свою шею под нож; я прожил уже достаточно. На что я нужен? Ни на что.

– Пусть меня сожрут собаки,- закричал Старикан, показывая кулак, крепкий и твердый, точно молоток,- если мы не покончим скоро со всей этой сволочью.

– Говорят, на будущей неделе начнут ломать собор,- заявил Фраскито.

– Думаю, что они будут ломать его кирками и молотами,- улыбаясь, возразил каноник.- Но есть мастера, у которых нет этих орудий и которые тем не менее строят скорее, чем они разрушают. Вам хорошо известно, что, согласно благочестивым преданиям, наша замечательная часовня Саграрио была разрушена маврами за месяц, а потом ангелы восстановили ее в одну ночь… Пусть их, пусть сносят…

– В Мадриде, как нам рассказывал наарильский священник,- вмешался Старикан,- осталось уже так мало церквей, что некоторые священники служат обедню посреди улицы; но их избивают, оскорбляют, плюют им в лицо, и многие не хотят служить.

– К счастью, у нас, дети мои,- провозгласил дон Иносен-сио,- еще не было подобных сцен! Почему? Потому что они знают, что вы за люди; знают о вашей пылкой набожности и о вашем мужестве. Не завидую тому, кто первый попытается оскорбить наших священников и нашу веру… Но ясно тем не менее, что, если их вовремя не остановить, они такого натворят… Бедная Испания – святая, смиренная, добрая! Кто мог бы сказать, что они дойдут до таких крайностей!.. Но я уверен, что нечестивость пе восторжествует – нет, нет. Есть еще храбрые люди, есть еще люди прежней закалки – не правда ли, сеньор Рамос?

– Есть еще, есть,- ответил тот.

– ' Я глубоко верю в то, что святая вера победит. Кто-нибудь выступит в ее защиту. Не одни, так другие. Кто-нибудь добьется победы, а вместе с ней – вечной славы. Злые люди погибнут – не сегодня, так завтра. Тот, кто идет против святой веры, падет, падет непременно. Тем или иным путем – но падет. Его не спасут ни хитрость, ни козни, ни уловки. Господняя десница занесена над ним, и она не замедлит нанести удар. Будем сострадать ему, пожелаем ему раскаяться… А что касается вас, дети мои, не ждите, чтобы я сказал вам хоть слово о том пути, на который вы, несомненно, станете. Знаю, что вы добры; знаю, что ваша благородная, великодушная решимость и благородная цель, которую вы перед собой ставите, снимут с вас темное пятно – грех пролития крови; знаю, что бог вас благословит, что ваша победа, так же как и ваша смерть, возвысят вас в глазах людей и в глазах господа; знаю, что вы достойны восхвалений, похвал и всяческих почестей; но, несмотря на это, дети мои, из моих уст вы не услышите призыва к битве. Я никогда этого не делал и никогда не сделаю. Поступайте, как велит вам порыв вашего благородного сердца. Если оно велит вам оставаться дома, оставайтесь дома; если оно прикажет вам идти на бой, идите – в добрый час. Я примирюсь с тем, что буду мучеником и склоню выю перед палачом, если эти подлые войска останутся здесь дольше. Но если рыцарский, страстный и благочестивый порыв сыновей Орбахосы будет способствовать великому делу искоренения зла в моем отечестве, я сочту себя самым счастливым человеком только потому, что я ваш соотечественник, и вся моя жизнь, полная трудов, покаяния и смирения, покажется мне менее достойной вечного блаженства, чем один день ваших геройских деяний.

– Лучше не скажешь! – воскликнула донья Перфекта в восхищении.

Кабальюко сидел в своем кресле, наклонившись вперед, положив локти на колени. Когда каноник закончил, Кабальюко схватил его за руку и страстно поцеловал ее.

– Лучшего человека нет на свете,- сказал дядюшка Ликур-го, утирая слезу или делая вид, что утирает.

– Да здравствует сеньор исповедник! – вскричал Фраскито Гонсалес, вскочив со стула и подбросив шляпу под потолок.

– Тише,- успокоила всех донья Перфекта.- Сядь, Фраскито. Шума от тебя много, а толку никакого!

– Господь вас благослови, до чего же вы прекрасно говорите! – воскликнул восторженно Кристобаль.- Какие вы оба замечательные люди! Пока вы живы – никого больше не нужно… Всем бы в Испании быть такими… Да только кто же может быть таким, если везде одно надувательство? Мадрид – столица, он нами правит, там законы пишутся – а ведь там одно воровство и притворство. Бедная наша вера, как ей от них достается!.. Везде грех… Сеньора донья Перфекта, сеньор дон Иносенсио, клянусь душой моего отца, душой деда, спасением собственной души – клянусь, что я готов умереть.

– Умереть?!

– Пусть меня убьют эти собаки, эти разбойники, пусть они убыот меня… Я не могу их стереть в порошок, я слишком слаб.

– Рамос, ты могуч,- возразила сеньора.

– Я-то могуч?.. Сердцем я, может быть, и могуч, но где моя кавалерия, мои крепости, моя артиллерия?

– Рамос,- сказала донья Перфекта, улыбаясь,- я бы не стала беспокоиться об этом. Разве у врага нет того, что нужно тебе?

– Есть.

– Так отними у него…

– Мы у него отнимем, да, сеньора. А когда я говорю, что мы отнимем…

– Дорогой Рамос,- прервал его дон Иносенсио.- Вашему положению можно просто позавидовать… Выделиться, подняться над жалкой толпой, стать наравне с величайшими героями мира… Гордиться тем, что вашу руку направляет десница господня!.. О, какое величие, какая честь! Друг мой, я вам не льщу. Какая осанка, какое благородство… вы – бравый молодец… Нет! Люди такой закалки не могут умирать, их сопровождает милость господня, и вражеские пули и сталь не трогают их… Не смеют… Как могут коснуться их пули, вылетающие из ружей еретиков, как может коснуться их сталь, которую держат руки еретиков?.. Дорогой Кабальюко, когда я смотрю на вас, когда я вижу вашу отвагу, ваше рыцарство, я невольно вспоминаю слова романса о завоевании Трапезундской империи: