Шрифт:
* * *
В могилы сирые и в мавзолеи вникай, мой взор, превозмогая страх — туда, где времени секирный взмах вмиг уравнял монарха и плебея. Нарушь покой гробницы, не жалея останки, догоревшие впотьмах; они давно сотлели в стылый прах: увы! бальзам — напрасная затея. Обрушься в бездну, пламенем объят, где стонут души в адской круговерти, скрипят тиски и жертвы голосят; проникни в пекло сквозь огонь и чад: лишь в смерти избавление от смерти, и только адом истребляют ад! НАДПИСЬ НА МОГИЛУ ДОМЕНИКО ГРЕКО
Сей дивный — из порфира — гробовой затвор сокрыл в суровом царстве теней кисть нежную, от чьих прикосновений холст наливался силою живой. Сколь ни прославлен трубною Молвой, а все ж достоин вящей славы гений, чье имя блещет с мраморных ступеней. Почти его и путь продолжи свой. Почиет Грек. Он завещал Природе искусство, а Искусству труд, Ириде Палитру, тень Морфею, Фебу свет. Сколь склеп ни мал, — рыданий многоводье он пьет, даруя вечной панихиде куренье древа савского в ответ. * * *
Сеньора тетя! Мы стоим на страже в Маморе. К счастью, я покуда цел. Вчера, в тумане, видел сквозь прицел рать мавров. Бьются против силы вражьей кастильцы, андалузцы. Их плюмажи дрожат вокруг. Они ведут обстрел — затычками из фляжек. Каждый смел — пьют залпом, не закусывая даже. Один герой в бою кровавом слег — и богатырским сном уснул. Бессменно другой всю ночь точил кинжал и пику — чтобы разделать утренний паек, А что до крепости, она отменна — у здешних вин. Мамора. Хуанико. * * *
Доверив кудри ветру, у ствола густого лавра Филис в дреме сладкой на миг забылась; золотистой складкой волна волос ей плечи оплела; и алая гвоздика расцвела в устах, сомкнув их тишиною краткой, чьей свежести вкусить решил украдкой сатир, обвивший плющ вокруг чела, но не успел — нежданно появилась пчела, и в нежный, пурпурный цветок пронзительное жало погрузилось; был посрамлен бесстыдный полубог: прекрасная пастушка пробудилась и он настичь ее уже не смог. О СТАРЧЕСКОМ ИЗМОЖДЕНИИ, КОГДА БЛИЗИТСЯ КОНЕЦ, СТОЛЬ ВОЖДЕЛЕННЫЙ ДЛЯ КАТОЛИКА
На склоне жизни, Лидий, не забудь, сколь грозно семилетий оскуденье, когда любой неверный шаг — паденье, любое из падений — в бездну путь. Дряхлеет шаг? Зато яснее суть. И все же, ощутив земли гуденье, не верит дом, что пыль — предупрежденье руин, в которых он готов уснуть. Змея не только сбрасывает кожу, но с кожей — оболочку лет, в отличье от человека. Слеп его поход! Блажен кто, тяжкую оставив ношу на стылом камне, легкое обличье небесному сапфиру отдает! НАИСИЯТЕЛЬНЕЙШЕМУ ГРАФУ-ГЕРЦОГУ
В часовне я, как смертник осужденный, собрался в путь, пришел и мой черед. Причина мне обидней, чем исход,— я голодаю, словно осажденный. Несчастен я, судьбою обойденный, но робким быть — невзгода из невзгод. Лишь этот грех сейчас меня гнетет, лишь в нем я каюсь, узник изможденный. Уже сошлись у горла острия, и, словно высочайшей благостыни, я жду спасения из ваших рук. Была немой застенчивость моя, так пусть хоть эти строки станут ныне мольбою из четырнадцати мук! О ДОЛГОЖДАННОЙ ПЕНСИИ
Свинец в ногах у пенсии моей, а я одной ногой ступил в могилу. О беды, вы мне придаете пылу! Наваррец — наилучший из друзей! В рагу я брошу лук и сельдерей! Мне даже фига возвращает силу! Мой ветхий челн доверю я кормилу! Мне спится славный Пирр, царь из царей! Худые башмаки, зола в печурке,— неужто дуба дам, дубовой чурки не раздобыв, чтобы разжечь очаг! Не медли то, о чем я так мечтаю! Сказать по чести, я предпочитаю успеть поесть — успенью натощак. ТЩЕСЛАВНАЯ РОЗА
Вчера родившись, завтра ты умрешь, Не ведая сегодня, в миг расцвета, В наряд свой алый пышно разодета, Что на свою погибель ты цветешь. Ты красоты своей познаешь ложь, В ней — твоего злосчастия примета: Твоей кичливой пышностью задета, Уж чья-то алчность точит острый нож… Увы, тебя недрогнувшей рукой Без промедленья срежут, чтоб гордиться Тобой, лишенной жизни и души… Не расцветай: палач так близко твой, Чтоб жизнь продлить — не торопись родиться, И жизнью смерть ускорить не спеши.