Вернулся в тридцать лет – строить мирную, послевоенную жизнь в столице нашей родины. А строить-то не на чем – город разворован, прошит коррупцией и беззаконием. Все живут, ничего, мирятся. И Савва телеателье открыл – принялся телики чинить, чтобы не терять навыков.

А потом – как повестка пришла. Явился в ателье один человечек с допотопным ящиком в руках.

– Агрегат не посмотришь?

Савва зарылся с головой в старый, пыльный телевизор. И вдруг слышит в глубине, в самом сердце – пульс. А мужик стоит и улыбается.

Савва смахнул нафиг всю паутину, оборвал провод – и тиканье затихло. Мужик забрал назад свою коробку.

– Мы знали, что ты не разучился. Бросай этот хлам, Савва. Помоги немного честным мафиози.

Оказалось – один из подручных Кулика, ныне уже покойный, царство ему небесное. Он и свел его со Шнуром, одним из силовиков большого босса. Так Савва и попал в структуру – напрямую, минуя обходные пути. Шнур первым руку протянул.

– Давай, брат. Слышал о тебе.

И Кулик тоже кивнул.

– Здесь и жизнь, и твоя ставка зависят от тебя самого. Хочешь себе премию – возьми ее. Тут все просто.

Это Савва понял хорошо. Организовал Кулику нормальную бригаду, поставил все по-военному. И врагов определял четко – все конкурирующие группировки подлежали ликвидации. Со Шнуром отлично сработались, без конфликтов. Даже когда Кулик назвал Савву своей правой рукой, Шнур только по плечу похлопал.

– А до сердца добраться слабо?

Может, Савва и добрался бы, будь у Кулика сердце. Ограничились ровными деловыми отношениями – все вошло в колею.

И тут – как гром среди ясного неба – эта подстава с деньгами. Кто-то подсунул Кулику информацию о заграничных счетах Саввы, большая часть которых – липовые. Савва поговорил с Куликом прямо – тот согласился:

– Вижу, что кто-то роет под тебя капитально. Но проблема – твоя. Реши ее, я тебе не запрещаю.

Было бы, что решать. Какие-то бумажные аферы. Только поднял голову, чтобы оглядеться – и тут смерть Ани. А с Аней – они уже и дом за городом присмотрели и сына решили Константином назвать.

Так и накрыло безвоздушное пространство. Может, до этого и жил Савва безбедно – и пули его облетали, и деньги оседали в карманах. Но пришло время черной полосы, черной дыры, которая засасывает.

Чувствует Савва, что погружается в жидкую чавкающую топь. Одному Кулику хорошо над болотом, а остальным – в нем барахтаться. Шнур сидит рядом, преданно в глаза смотрит, а толку, что от него, что от Костика – ноль. Так, моральная поддержка.

Ладно, ничего, попустит. Справится Савва. Девчонку только жалко – бегала к нему тайком от матери. Бегала, бегала... Впредь – никаких женщин дольше, чем на ночь. Одно только плохо – не нравятся ему одноразовые отношения, не любит он путан, нет в них души. Жутко это, все равно, что с пустым кувшином разговаривать. Шнуру, вот, нравятся – он уже и борделем небольшим обзавелся. Бизнес-то хороший, всегда прибыльный – в любое время года.

Савва уже не так колесит по городу, больше зависает в своем клубе «Мадлен», иногда – отсиживается на квартире. Думает. Думает о том, что много врагов, но так, чтобы конкретно указать на кого-то пальцем – нет этого, ни на кого не укажет. Все одинаково дружественны, одинаково враждебны, одинаково безразличны.

По телевизору – Кулика показывают, который опять баллотируется по какому-то округу. Вот и выходит, что работает Савва почти на правительство и на парламент, потому что все власти сплетены в единый клубок. Где уж тут разобраться в собственной жизни, если она тоже часть общей системы, маленький винтик в набирающем скорость колесе преступности. Преступность – это и есть законность. Конституция и талмуд. Все едино в этой стране.

Савва выключает телик и валится на постель. На потолке над его кроватью светится надпись, выполненная по специальному заказу большими буквами: «Нужно жить дальше».

– У вас есть презервативы?

– Да.

– Две пачки.

– Вам какие?

– Две пачки.

– Я понимаю, что две пачки. Две пачки каких? С запахом, без запаха? Розовых? С шипами?

– Любых, – бормочет смущенная Шурка.

Хватает резинки и убегает, едва успев бросить деньги в окошечко киоска. Это в двадцать семь лет-то – так стесняться.

А Жека потом удивляется:

– Зачем? Я верю, что ты чистая. И я чистый.

– Я... это... забеременеть боюсь, – выдавливает Шурка.

– Не бойся. Я же сказал – потом.

Потом? Когда это «потом» наступает для сумасшедших? Завтра? Через месяц? Через год?

Они вместе уже две недели. И за эти две недели Шурка, кроме той двадцатки, от которой так отказывалась, увидела только десятку, которую Жека неловко сунул ей в руку.