Шурка проваливается в пружины бабкиного дивана и тихо радуется тому, что может здесь спрятаться – укрыться от всего мира.

И вдруг раздается дребезжащий звонок в дверь. Шурка подскакивает, на цыпочках подходит к двери – смотрит в дверной глазок и не может разглядеть через поцарапанное стекло глазка того, кто пришел.

– Берта? – спрашивает на всякий случай.

– Не угадала, – отвечает мужской голос.

На площадке темно.

– Кто? – лихорадочно соображает Шурка.

Шнур? Как он мог найти ее? Возможно ли такое? Сердце обрывается вниз и стучит где-то в пятках, словно крошится от страха.

– Шура? – спрашивает мужчина из-за двери. – Открой мне. Не бойся...

Гипноз действует. Она открывает дверь. На площадке под разбитой лампочкой стоит Савва, прислонившись спиной к перилам лестницы и сунув руки глубоко в карманы плаща. Стоит и молчит. Потом кивает самому себе.

– Да, это ты. Я спросил у соседей, где ты живешь. Они тебя описали. Странная, говорят, девушка. Ты одна?

– Почему «странная»? – обижается Шурка.

Он проходит в квартиру без приглашения, словно в каком-то полусне.

– Одна, – запоздало отвечает Шурка.

Его лицо абсолютно ничего не выражает – те же черно-белые контуры, нахмуренные брови и погасшие глаза. Он садится на стул около ее дивана, не вынимая рук из карманов плаща.

– Холодно у тебя. Я так просто зашел. Не бойся, – повторяет он. – Почему-то ты мне вспомнилась. Так, зацепило что-то...

Она осторожно садится на диван, словно опасаясь выпасть из границ реальности. Савва окидывает взглядом квартиру.

– У тебя ребенок?

– Нет.

– А соска чья? – кивает на пустышку на журнальном столике.

Шурка молчит. Отчего-то делается так больно, словно ей вдруг снова шестнадцать лет, и это – ее мальчик, они скоро поженятся и у них родятся дети... Но ничего этого не будет.

Бывает, что вот так, волной, резко, накрывает ощущение невозможного, и ты понимаешь, что твоя жизнь тебе не нужна, а нужна другая – та, которой у тебя никогда не будет. После таких приступов ноги сами делают шаг к распахнутому окну, а руки тянутся к отточенному лезвию бритвы, только бы спастись от реальной действительности, от своей гадкой, дешевой жизни и коротких, ворованных фотовспышек фальшивого счастья.

Она чувствует, как на щеках остаются горячие дорожки.

– Может, чаю? – предлагает сквозь слезы.

– Нет, не надо, – отказывается Савва. – Я сейчас уйду. Здесь заезжал поблизости в одну мастерскую, и так, занесло чего-то. Ничего, Шура. Не плачь. У всех жизнь не сахар. У меня в квартире тоже холодно, я там редко бываю. Больше в клубе сижу. Или по делам мотаюсь. Клуб «Мадлен» знаешь? Заходи как-нибудь в гости...

Шурка смотрит во все глаза и видит только, как фигура Саввы качается и тонет в море ее слез.

– Будешь в центре, заходи, – приглашает он еще раз. – Устроилась ты на работу?

– Нет пока.

– Учительницей хочешь быть?

– Нет, не хочу. Просто жить как-то надо...

– Куда ты хочешь? Я тебя устрою. В клуб не зову – тебе с нами лучше не связываться. А если хочешь куда-то, скажи. Для хорошего человека – ничего не жалко. Я поговорю, с кем надо. В мэрию хочешь?

Шурка молчит. И вдруг спрашивает:

– Савва, как ты видишь, что я хороший человек? Вдруг ты ошибаешься?

Он поднимается.

– Не знаю. Может, и ошибаюсь. Если бы не ошибался, не попал бы сейчас в такое дерьмо. Ладно, Шурик, держись. Я еще загляну к тебе...

Если бы он спросил разрешения «еще заглянуть», она бы не разрешила. Но он ничего не спросил. Он сам так решил...

Вечером Шурка из таксофона набирает номер Макрияниса. Он узнает ее и восклицает радостно:

– Шура, ; (О, Шура, как ты?)

– . ; (Спасибо. Может быть, вы мне скажете что-то хорошее?)

Макриянис предлагает встретиться и поговорить.

– Где ты живешь? – спрашивает он по-гречески.

– В старом районе, на западе города...

– Хорошо, я буду ждать тебя в центре, у ресторана «Неаполь». Через час.

Шурка соглашается.

– Ты знаешь, где ресторан «Неаполь»? – еще раз уточняет Макриянис.

– Знаю.

– Хорошо.

Шурка даже удивляется: кто из них местный житель?