— Я понимаю вас, сэр Джордж, и благодарю. Можно задать вам один вопрос?

— Какой?

— Скажите, получив распоряжения Компании, вы исполните их в точности?

— В точности, ибо я давал служебную присягу.

— Еще два слова, сэр, — продолжал я. — Когда вы прочтете письма Компании и узнаете, что повелел вам король, я больше не буду связан тем честным словом, которое дал вам в то утро, за церковью. По крайней мере, в этом отношении я буду свободен?

Губернатор нахмурился.

— Не усугубляйте свое и без того плачевное положение, капитан Перси, — сурово сказал он.

Я рассмеялся:

— Напротив, сэр Джордж, я собираюсь его улучшить. «Счастливое возвращение» уже бросило якорь — мне это видно из окна. Не смею долее злоупотреблять временем нашей чести.

Я поклонился и вышел. Ирдли, все так же хмурясь, продолжал неподвижно смотреть на огонь.

Мир утопал в сиянии великолепного заката. На западе от горизонта до головокружительных высот громоздились массы темно-багровых и малиновых облаков, угрожающе нависших над темнеющей землей. На востоке облака были бледнее, и от восточных небесных бастионов к западным спешили гонимые ветром мелкие тучки, на востоке темные, на западе красные. Ветер крепчал, вода в реке, там, где ее не окрасил закат, казалась сине-зеленой.

— Ко всему прочему еще и буря, — пробормотал я.

Когда я проходил мимо гостиницы, до меня донесся взрыв самодовольного хохота, а затем множество голосин громко запели разухабистую застольную песню. Я понял, что милорд пьет и поит других, празднуя прибытие приказов, которые доставило «Счастливое возвращение». Дом священника был погружен во мрак. Войдя в гостиную, я высек огонь, зажег факелы и обнаружил, что я здесь не один. На полу, у погасшего камина, касаясь юбками холодной золы, сидела мистрис Перси. Сложенные руки она положила на низенький табурет и уронила на них голову. Мне было видно ее лицо — правильное, холодное и неподвижное, как у мраморной статуи. Несколько мгновений я стоял и смотрел на нее, но она так и не шелохнулась; тогда я сходил за дровами, разжег в камине огонь, и сумрачная зала вновь озарилась ярким светом.

— А где Ролф? — спросил я наконец.

— Он хотел остаться, но я не позволила, — ответила она. — Мне хотелось побыть одной.

Она встала, подошла к окну и прислонилась лбом к решетке, глядя на неспокойное небо и торопливо бегущие воды Джеймса.

— Что я наделала! Лучше бы мне оставаться одной! — промолвила она тихим, прерывающимся голосом. Она стояла ко мне спиной у тускло сереющего окна, и я знал, что она плачет, хотя из гордости старается скрыть это от меня. От жалости у меня защемило сердце, но мне нечем было ее утешить. Наконец она обернулась.

На столе стояли пирог и графин вина.

— Вы устали и взволнованы, — сказал я, — а между тем скоро вам могут понадобиться все ваши силы. Садитесь за стол, поешьте и попейте.

— Ибо завтра мы умрем, — добавила она и рассмеялась дрожащим смехом. Ее ресницы были влажны от слез, но гордость и мужество уже возвратились к ней в полной мере. Она выпила вино, которое я ей налил, и мы заговорили о разных второстепенных предметах: о сегодняшней игре в шары, об индейце Нантокуасе, о бурной ночи, которую предвещали тучи и все усиливающийся ветер. После ужина я позвал к жене ее служанку Анджелу, а сам вышел на темную улицу и зашагал к гостинице.

Глава XVIII

В которой мы уходим в ночь

Гостиница сверкала огнями. Когда я подошел ближе, оттуда донеслись пьяные выкрики, сопровождаемые дружной пистолетной пальбой. Милорд Карнэл с упоением предавался нашему дурацкому виргинскому обычаю попусту растрачивать на пьянках порох, который можно было с пользой применить против индейцев. Внезапно шум сделался еще громче, дверь гостиницы распахнулась, и оттуда гурьбой вылетели подавальщики и прочие слуги во главе с самим хозяином. Им вдогонку посыпались всякие бьющиеся предметы трактирной утвари и послышался громогласный смех.

Пройдя мимо негодующего хозяина и прислуги, и остановился на пороге гостиницы, обозревая царящий гам пьяный разгул. В воздухе висел густой табачно-пороховой дым, через него с трудом пробивался желтый свет множества факелов. Пролитое на длинный общий стол вино тонкими струйками цедилось на пол, где уже натекла большая красная лужа. Под столом, все еще сжимая в руке пустую кружку, лежал убеленный сединами депутат Палаты от одного из дальних поселков. Из гостей милорда Карнэла он первым упился до бесчувствия; остальные, судя по всему, готовились вскоре к нему присоединиться. Молодой Хэймор, стоя одной ногой на скамейке, а другой — на столе, увлеченно наяривал на скрипке какой-то быстрый залихватский мотив. Мастер Пори, впавший в плаксивость, тянул жалостную песню, а в перерывах между куплетами тщательно вытирал выступающие на глазах слезы. Мастер Эдвин Шарплес, видимо, вообразил, что он в суде, и то громогласно, то невнятным шепотом высказывался по некоему воображаемому делу. На кого бы я ни посмотрел, всяк был пьян: и Писэбл Шервуд, и Джайлс Аллен, и Петтиплэйс Клоз. Капитан Джон Мартин сидел, вытянув ноги, и попеременно требовал то новую кружку вина, каковую он тотчас осушал залпом, то свои пистолеты, каковые, получив их от слуг милорда уже заряженными, он тут же разряжал в потолок. От сильного ветра двери хлопали, оконные стекла дребезжали, пламя факелов клонилось вбок. Музыка становилась все неистовей, выстрелы все чаще, хмельные речи все громче и бессвязнее.

Милорд выглядел менее пьяным, чем его гости, возможно, он просто меньше выпил, но его веселью также не было границ. Щеки его раскраснелись, глаза горели злобной радостью; время от времени он смеялся каким-то своим мыслям. Он не мог видеть меня сквозь серое облако дыма или же видел смутно, как одного из многих любопытных, толпящихся в дверях и глазеющих на пирушку. Дрожащей рукой он медленно поднял свой серебряный кубок и возгласил:

— Пейте, собаки! Пейте за «Санта-Тересу»! Пейте за завтрашнюю ночь, когда гордая леди будет в моих объятиях, а мой враг — в моей власти!