Спэрроу, державший мою жену на руках, опустил ее на гальку, пал на колени и поднял свое грубо высеченное лицо к небесам. Я тоже встал на колени и, положив руку на ее сердце, вознес Богу свою собственную молитву. Милорд не преклонил ни колен, ни головы; он стоял и смотрел на ее застывшее, бескровное лицо. Дикон, напротив, отвернулся и быстро зашагал к песчаному пригорку, с которого можно было обозреть весь остров.

Через две минуты он вернулся.

— На той стороне полно выброшенного на берег дерева и сухих водорослей, — сообщил он, — по крайней мере, нам не придется мерзнуть.

Мы разложили большой костер, и вскоре дрова затрещали, огонь загудел, разливая вокруг свет и долгожданное тепло. От этого животворного дыхания губы и щеки мистрис Перси понемногу порозовели, сердце под моей рукой забилось сильнее. Потом она повернулась на бок, со вздохом положила голову на согнутую руку и, убаюканная благословенным теплом, заснула, словно малое дитя. Нам, мужчинам, было не до сна; мы сидели вокруг огня, глядя, как солнце заходит за черную полосу земли на горизонте, ясно видную в просветлевшем воздухе. Вот оно окрасило волны кроваво-красным, послало длинный луч вверх, и маленькое, с ладонь, белое облачко, единственное на синем небе, зажглось багрянцем. Бесчисленные морские птицы, пронзительно крича, перелетали от островов к соленым болотам и обратно к островам. Болота были еще зелеными: расположенные полумесяцем изумрудные пятна самых фантастических очертаний, отделенные друг от друга розовыми лентами чистой вода. Между болотами и материком лежал пролив шириною в девять миль. Мы повернули головы, посмотрели в сторону океана и не увидели там ничего, кроме пустынных волн в белых барашках пены.

— Мы высаживались здесь, когда ходили сражаться с французами у Порт-Ройяла и Санта-Крус, — сказал я. — До нас тогда дошел слух, что бермудские пираты будто бы зарыли на этом острове золото, и мы с Аргаллом обшарили здесь каждый квадратный фут.

— И не нашли пресной воды?

— Не нашли.

Отсветы заката на небе и море померкли, и все окутала тьма. С ее приходом птичий гомон умолк, и нас обступила мертвящая тишина. Шум прибоя был не в счет: он доходил до слуха, но не до сознания. Все небо сплошь усеяли звезды; каждое мгновение одна из них падала, оставляя за собою белый огненный след, тающий во мраке беззвучно, будто снежные хлопья. Ветра не было. Немного погодя из моря поднялась луна и озарила песчаный островок своим бледным светом. Тут и там среди дюн кверху тянулись голые змеистые ветви низкорослых деревьев, словно черные скрюченные пальцы, торчащие из белесой, мертвой земли. Успокоившийся океан спал под луной, равнодушно забыв о пяти человеческих жизнях, выброшенных им на эту пядь песка.

Мы подбросили в костер новую порцию дров и высохших водорослей, и пламя взметнулось и загудело, прорвав тягостную тишину. Дикон сходил на тот берег острова, что был обращен к материку, и нашел там несколько устриц. Мы испекли их и съели, но у нас не было ни воды, ни вина, чтобы их запить.

— По крайней мере здесь можно не опасаться нападения врагов, — заметил милорд. — Этой ночью мы все можем спокойно улечься спать, а сон, черт возьми, это как раз то, что нам сейчас нужно!

На сей раз он говорил искренне, без всякой задней мысли.

— Я покараулю полночи, если вы возьмете на себя другую половину, — сказал я, обращаясь к священнику.

Он кивнул:

— Я буду бодрствовать до полуночи.

Однако полночь давно уже миновала, когда он поднял меня с моего места у ног мистрис Перси.

— Я должен был сменить вас намного раньше, — укорил я его.

Он улыбнулся. Свет луны, поднявшейся высоко на небосклоне, смягчил его резкие черты, и я подумал, что никогда еще не видел лица, в котором было бы столько нежности, надежды и терпеливой силы.

— Я был наедине с Богом, — сказал он просто. — Это звездное небо, огромный океан и крошечные ракушки под моею ладонью — как чудны дела Твои, Господи! Поистине: «Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?»[103] Однако даже малая птица не упадет на землю без воли Твоей[104]!

Я подошел к костру, сел, а он прилег на песок возле меня.

— Мастер Спэрроу, — спросил я, — вы когда-нибудь страдали от жажды?

— Нет, — ответил он.

Мы говорили очень тихо, чтобы не разбудить ее. Дикон и милорд Карнэл, лежавшие по другую сторону костра, спали как убитые.

— А вот мне пришлось, — продолжал я. — Однажды летом я целый день пролежал на поле боя, тяжело раненный и придавленный своим убитым конем. И знаете, я смог бы забыть и ужас того покинутого поля, и душившую меня тяжесть, и боль от раны, но только не жажду.

— Вы полагаете, у нас нет надежды?

— А на что нам надеяться?

Спэрроу не ответил. Немного погодя он повернул голову, посмотрел на сонную женщину, освещенную розовыми отблесками костра. Потом его взгляд встретился с моим.

— Если другого пути не будет, я избавлю ее от мучений, — сказал я.

Он понурил голову, и какое-то время мы сидели молча, глядя в землю и слушая тихий рокот прибоя и треск дров в костре.

— Я люблю ее, — не выдержал я наконец. — Господи, помоги мне!

Спэрроу приложил палец к губам: жена моя шевельнулась и открыла глаза. Я встал подле нее на колени и спросил, как она себя чувствует и не нужно ли ей чего.

— Мне тепло, — удивленно промолвила она.

— Вы уже не в лодке, — сказал я. — Вы теперь в безопасности, на берегу. Вы спали у костра, который мы разожгли.