— Значит, цель была достигнута?

— Нет, — отвечал Бруклестер, недовольный, что его опять перебили. — Когда нефтяной фонтан ударил в небо, к шипению струи примешался цокот копыт. Верхами подскакал десяток людей, Фейрчайльд тем временем подполз к нефти и плескался в ней, как дитя. Он все еще не мог постичь, что предсказание друга сбылось, что они нашли черное золото. Тем временем всадники окружили Гитса и потребовали все ценности. Гитс лишь засмеялся и сам вывернул свои карманы. У него и цента не было, а документы на землю он предусмотрительно спрятал в кожаный кисет, кисет же засунул в сапог. Главарь бандитов от злости ударил Гитса стволом револьвера по голове — так что тот, оглушенный, рухнул на землю, — после чего выстрелил прямо в фонтан. В мгновение ока из нефтяного фонтана возникло море огня. Бандиты ускакали. Еще не до конца очнувшийся Гитс с ужасом увидел, как Фейрчайльд в горящей одежде катается по песку возле вышки. Забыв про гудящую голову, Гитс бросился к другу. Капли горящей нефти прожигали его одежду до самой кожи. Наконец он достиг Фейрчайльда, стонавшего от боли. Из последних сил он перекинул обожженного друга через плечо и уволок подальше от огненных струй. За пределом опасной зоны Гитс рухнул на землю. Дым отравил его легкие, огонь поразил большую часть кожи. Гитс умер в тот же час. Фейрчайльд этого не увидел. Он лежал без сознания. Но потом он прочитал на песке возле мертвого Гитса следующую надпись: «Береги нашу нефть». Должно быть, Гитс успел написать эти слова перед самой смертью. Несколько дней спустя почти обезумевшего, умирающего от голода Фейрчайльда подобрал военный патруль. Великая цель — освоить нефтяные богатства Стэмпед-Вэлли — быстро вернула ему здоровье. Скоро, кроме сгоревшей вышки, в долине выросло еще с полсотни новых. Множество банков предоставляло теперь Фейрчайльду почти неограниченный кредит. На первые же доходы, расплатившись с долгами, Фейрчайльд хотел соорудить своему другу Гитсу роскошный памятник. Потом, однако, он решил оставить полусгоревшую вышку в таком виде, как распорядилась судьба. Вот и стоит она по сей день с благодарственной надписью. Вы, без сомнения, решили, что это латунная доска, не так ли, дамы и господа? Но Фейрчайльд взял самый дорогой металл, какой только можно: он взял золото. Это золотая доска.

И долго еще стояли туристы вместе с Джимом Бруклестером перед первой буровой вышкой в Стэмпед-Вэлли.

Сколько я себя помню, мать всегда говорит Решке, дежурному на переезде, «спасибо». Она говорит это всякий раз, когда он, вращая рукоятку, поднимает бело-красный шлагбаум и мы можем пройти мимо его сторожки.

До сих пор я не знал, почему мать говорит ему «спасибо». Кроме нее, никто со старым Решке не заговаривает. По дороге в школу и обратно каждый старается поскорей вместе с толпой проскочить обе линии. Потому что и без того приходится немало ждать, пока-то Решке снова поднимет шлагбаум. Сначала товарный все не идет и не идет, и тогда Решке служит мишенью для злобных взглядов за то, что раньше времени опустил шлагбаум. А когда поезд все-таки припожалует, у него не будет конца: справа налево потянутся вагоны с углем, коксом, станками — это которые едут к заводу, а потом слева направо — вагоны с ящиками, а в ящиках таблетки против целой кучи болезней. Это таблетки с фабрики лекарств. Из серого угля и черной блестящей смолы там делают белоснежные таблетки и разноцветные порошки. Когда вагоны с фабрики проезжают между шлагбаумами, я думаю о том, куда попадут эти лекарства. Один ящик таблеток против желтой лихорадки попадет в Кейптаун, в Южную Африку. Три контейнера с вакциной от укуса ядовитых змей поедут на Амазонку, в Манаус. А бочонки с таблетками от головной боли — в Лондон, Париж, Вашингтон и Москву, раз там живут правительства, которым так много приходится думать, что у них вечно трещит голова.

Короче, мне вовсе не скучно стоять перед бурыми товарными вагонами, но некоторые взрослые рывком высвобождают часы из-под манжеты и ворчат: «Этот змей что, так никогда и не проползет?» Или: «Когда наконец будет построен переход, который нам уже сто лет обещан?»

Но добродушные товарные поезда не ускоряют свой неторопливый бег. Поворчат немножко, когда проезжают мимо, и все.

Наконец проскочил и последний вагон с тормозной площадкой и веселым задним фонарем, похожим на флажок над песчаной крепостью. И ты вдруг видишь толпу людей по ту сторону переезда. Со скрипом и звоном оба шлагбаума переходят из горизонтального положения в вертикальное.

Мы спотыкаемся через рельсы, мать произносит свое неизменное «спасибо», и старый Решке возле рукоятки ответно кивает и кричит:

— А как же иначе! Удачных вам покупок, фрау Кирстен.

Так бывает каждую субботу, когда мы ходим на базар. Мы — это мать, Хайнцхен, Беттина и я. Только в предпоследнюю субботу кое-что изменилось. Так, одна мелочь: теперь мы все говорим ему «спасибо».

Почему?

Ну, это отдельная история.

Синяя сумка здорово тянула вниз. В ней лежала наша вафельница. Мы несли ее в починку.

За ручку сумки держалась Беттина. Она, правда, делала вид, будто помогает нести, но сумка не становилась от этого легче.

«У-уф», — пыхтел я, когда под моросящим дождем мы застряли перед шлагбаумом.

— Ты пока спусти сумку, — посоветовала мать, державшая на руках маленького Хайнцхена. — Неужели ты у нас слабачок? А ведь съел на своем веку такую гору вафель, что железка, на которой их делают, должна бы показаться тебе перышком.

При этом мать хитро улыбалась. И действительно, в нашей семье и в нашем классе я считался чемпионом по вафлеедству.

Чем дольше был опущен шлагбаум, тем дольше я мог отдыхать. Но как на грех именно сегодня мимо нас пропыхтел один-единственный паровоз. Пришлось снова взяться за тяжелую сумку, хотя все мышцы этому противились. Я зашагал зигзагом по скользким булыжникам, потому что люди из встречного потока ринулись на меня, как мустанги, словно им никто никогда не говорил, что надо держаться правой стороны. Я почувствовал облегчение, когда рельсы остались позади и мы «вышли в открытое море».

Шлагбаум за нами уже снова опустился. Наверно, Решке использовал короткий промежуток между паровозом и встречным поездом, чтобы пропустить нетерпеливую толпу. Теперь ему приходилось в спешке снова ограждать пути. Железные подпорки под шлагбаумами звякнули о мостовую.

Я хотел переложить тяжелую сумку в другую руку, сказал: «Пусти, Беттина», повернул голову и обмер: Беттины рядом не было.

Из-за тяжести, из-за необходимости уклоняться от столкновений я не заметил, как Беттина выпустила ручку сумки и отстала.

Я оглянулся и со страху выронил сумку: Беттина стояла нагнувшись за опущенным шлагбаумом.

— Беттина! — завопил я и бросился к ней.

Но она не слышала. Она внимательно глядела на мокрый булыжник, где лежала какая-то пестрая картонка.

Я очутился перед шлагбаумом и завопил во всю глотку:

— Беттина!

Она подняла голову, и глаза ее округлились от страха. Лишь теперь Беттина увидела, что заперта между шлагбаумами.

— Ко мне, Беттина, скорей!

Но Беттина отпрянула, словно пестрая перекладина чем-то испугала ее. Шаг за шагом она пятилась назад, к рельсам, судорожно скрестив руки на своем дождевичке. Я оперся о шлагбаум, хотел перескочить через него.

— Назад! — загремело из сторожки. Решке прыжком перемахнул через ступеньки и по мокрому булыжнику заковылял к Беттине, а та от страха натянула капюшон на глаза и верещала, стоя между рельсами.