— Возьмите свои открытки, — говорит Реппер.

— Как вам угодно, — отвечает этот тип. — Вы явно не любитель поэзии.

Он берет у Реппера открытки и закладывает их в пачку, которую держит в руке.

— До свиданья, — громко говорит он, и все, кроме Реппера, отвечают:

— До свиданья.

— Лучше бы ты взял у него парочку открыток, — говорит Ханнелора.

— Лучше бы нет, — отвечает Реппер.

— Как раз сегодня, — говорит Ханнелора.

— Как раз сегодня нет, — отвечает Реппер. И лишь тут ему приходит в голову, что человек этот не так уж прост, что он выбрал удачный момент — когда можно навещать родильниц. Если у людей хорошее настроение, им трудно кому-нибудь отказать. И они готовы купить все, что ни предложат. И покупают такую вот подборку стихов, где говорится про немецкий кулак. Все — ради малышей. Все — против малышей. А через двадцать лет сегодняшнего малыша засыплет где-нибудь в подвале, как…

— Подлый пес, — говорит Реппер.

— Фриц, — молит Ханнелора. — Неужели ты так не любишь стихи?

— Такие не люблю.

— А может, ты знаешь этого человека?

— Знаю, он занимается растлением малолетних, даже грудных детей.

— Вот он какой! Вот какой! А куда смотрит полиция? Тогда ты сам должен был что-нибудь сделать.

— Должен был.

— И ведь по виду никак не скажешь, — говорит Ханнелора и снова пьет яблочный сок. — Надо нам хорошенько следить за Ежиком, — говорит Ханнелора.

Реппер кивает.

Выйдя из больницы, Реппер спохватывается, что начисто забыл про розы. «Куда я их положил? В ногах кровати? Или на пол? Или на тумбочку рядом с бутылкой сока? Ничего, Ханнелора их все равно увидит».

Прошло много лун, прежде чем крестьяне Рустенфлека приняли его в свое сердце.

Поначалу они косо на него поглядывали, когда он впервые поставил свою плоскую чужеземную машину на деревенском выгоне и начал слоняться по Рустенфлеку.

От его взгляда мало что ускользало. Если лошадь останавливалась по нужде, он останавливался рядом, внимательно наблюдал за процессом дефекации и жадно втягивал ноздрями запах дымящихся, нашпигованных овсом конских яблок. Когда зобатый кузнец потащил крестить в Венделинскую церковь своего третьего сыночка от второй жены, бледнолицый пришелец последовал за ним. И с той же жадностью втягивал ноздрями застоявшийся под церковными сводами воздух — смесь ладана, горящих свечей и мочи, поскольку кузнецов сын ухитрился напустить в крестильную сорочку.

И наконец, он поднялся по распаханному склону Зульцского холма, где в стельку пьяный Хиасль ходил за бычьей упряжкой и, налегая на плуг, проводил в скудной земле кривые борозды.

После этого чужеземец привалился к иве, достал из кармана записную книжку и начал что-то торопливо чиркать. Когда же он снова поспешил к своей платформе, крестьяне из Рустенфлека могли убедиться, что к гладкой шерсти его костюма не пристало ни одной соломинки, а к замше башмаков — ни одной коровьей лепешки.

Три дня спустя рустенфлекские крестьяне прочли в «Ахиохском сельском вестнике» описание лошади, рассыпавшей по дороге конские яблоки, Венделинской церкви и кривых борозд Хиасля. Все было описано мало того что точно, но вдобавок и красиво. И тут рустенфлекцы догадались, кто у них побывал: писатель.

Еще глубже они осознали это, когда заезжий писака снова вернулся в Рустенфлек и откупил у Хиасля сарай-развалюху. Надо думать, он не постоял за ценой, потому что Хиасль долго еще пьянствовал на эти деньги.

Писатель велел подновить сарайчик и привезти несколько возов книг. Когда плотники и каменщики ушли, сделав свое дело, писатель водрузил на воротах кусок картона с надписью «Studio hic», а другой — с надписью «Studio nunc» — он пристроил на маленький домик, дверца которого имела вырез в форме сердечка.

Крестьяне не могли понять, с какой стати писатель величает свое жилье «студией», хотя оно больше смахивает на закрытую беседку, но молодежь Рустенфлека скоро освоилась с высокопарными именами, переиначив их на свой лад: «Студия бзик» и «Студия пук».