Я ничего не понимал и злился на Пахорова. Совсем очумел парень. А каким был собранным летчиком! Все делал обстоятельно. Без спешки.

Подходя к штабу, я, однако, сообразил, о чем говорил Пахоров, и радость захлестнула сердце. Неужели свершилось?! Нет, это слишком невероятно. В своем желании я не мог признаться даже самому себе. Ведь я ничем не отличался от товарищей. Ну, например, ог Шатунова или от того же Лобанова. Ведь они могут счесть это преждевременным.

Еще никогда с таким нетерпением и боязнью (а вдруг это не то, о чем думалось?) я не ждал обще-полкового построения, как в то солнечное первомайское утро. Мне даже разговаривать ни с кем не хотелось, и я стоял в стороне и без конца смотрел на часы.

Приходившие на построение офицеры примыкали к стихийно образовавшимся группам и включались в разговор. Вспоминали какие-то смешные случаи (а их в авиации хоть отбавляй), что-то обсуждали, добродушно подтрунивали над кем-нибудь, договаривались о чем-то. Настроение у всех было самое хорошее. И выглядели все в своих нарядных костюмах с золотыми нашивками замечательно. С любого пиши картину. Наверно, прав был Шатунов, сказав мне однажды, что, чем труднее служба, тем красивее форма, тем больше мишуры навешано на нее. Он утверждал, что это сделано специально. И в качестве примера приводил моряков.

Потом пришли строем, как прекрасные витязи из пушкинской сказки, солдаты во главе с морскими дядьками-старшинами, и все стали строиться по эскадрильям, на ходу поправляя погоны, ремни, ордена.

Был торжественный митинг. Сначала выступил замполит, потом Лобанов — он всегда выступал в торжественных случаях, а после спрашивал: «Ну, как у меня получилось? Верно, неплохо?» — и тыкал в бок: — «Вот, брат, как надо!» После Лобанова слово попросил младший лейтенант Герасимов и наконец старший сержант сверхсрочной службы Лерман.

Смысл их речей до меня почти не доходил, знаю только об одном: они говорили о дне Первого мая и о задачах, которые поставил в своем праздничном приказе Министр обороны СССР.

— Неустанно повышать бдительность и боевую готовность, держать на должном уровне обороноспособность страны — вот главная наша заповедь, — говорил Лерман.

Я все ждал, когда дадут слово начальнику штаба. И вот наконец он вышел и развернул бумагу. Приказ из дивизии.

Сердце билось редкими гулкими ударами. Как-то к этому отнесутся товарищи?.. Названо несколько фамилий, моей среди них пока нет. Кого-то назначили заместителем командира полка полетной подготовке. Я даже не расслышал фамилию. Наконец начальник штаба стал называть фамилии новых командиров звеньев.

— Старший лейтенант Простин, — прочитал он и посмотрел в мою сторону. Все тоже посмотрели. Стоявший рядом Шатунов локтем толкнул меня в бок:

— Поздравляю, старик.

Я ничего не ответил. Отнялся язык.

События разворачивались с неимоверной быстротой. На другой день меня вызвал к себе командир полка и сказал:

— На базе техники соседнего полка дивизия проводит методические сборы командиров звеньев. Оформляйте документы и поезжайте.

— Когда я должен быть там?

— Завтра.

Узнав об этом, Люся расстроилась. Я убеждал жену, что мне нелегко уезжать, но служба требует. Я говорил и не верил своим словам. Мое сердце было уже там, где должны собраться на учебу молодые командиры звеньев.

— Ты ведешь себя со мной как с маленькой. Я ведь понимаю. И очень рада за тебя, — сказала Люся. — Только прошу тебя, мой командир звена, будь осторожнее. Помни, у тебя семья. — Она разлохматила мне волосы и покачала головой. — И совсем ты не похож на командира. Уж хоть бы усы завел, как Лобанов. Только у тебя зеленые будут. Лучше не надо.

Была и еще причина, почему я спешил хотя бы на время уехать из полка, — это мои вконец разладившиеся отношения с Лобановым.

После построения, где был зачитан приказ из дивизии, товарищи подходили ко мне и поздравляли с новым назначением, были рады за меня, говорили какие-то приятные слова, немножко шутили, называли своим наставником. А Семенихин, пожав мою руку, прямо сказал:

— Теперь вы должны быть образцом не только для экипажа, но и для всего звена. Надеюсь в скором времени услышать, что ваше звено объявлено отличным.

— Постараюсь, — сказал я, испытывая радостное чувство за добрые слова товарищей и командиров.

Но эту радость омрачил Лобанов. Он тоже подошел и с усмешечкой протянул руку.

Я думал, что он перестал дуться на меня за критику, и с удовольствием сжал ему крепкую ладонь.

— Спасибо тебе, — не выпуская моей, сказал он. — Подсидел все-таки. Герой!

До моего сознания не сразу дошли его слова, а потом, когда их смысл стал ясным, я вдруг почувствовал, как катастрофически краснею.