— На сцену ее! — крикнули из зала.

— На сцену! — эхом отозвалось сразу в нескольких местах. Зрители зааплодировали.

— Придется идти, — сказал я Майе.

Она кивнула головой и стала выбираться из рядов.

Вот она встала в свете рампы, маленькая, вся налитая и какая-то очень уютная, улыбнулась — и в зале все улыбнулись, — посмотрела на Брякина, что-то сказав ему вполголоса.

Он проиграл вступление, и она запела:

Я смотрел на них и думал: «Хорошая пара. И хорошая у них должна быть жизнь».

Мы сидели в теплушке — ждали, когда вернется с разведки погоды руководитель полетов. Настроение у всех было нервно-приподнятое. Еще какой-нибудь час-другой — и каждый из нас должен был совершить первый вылет на новом перехватчике.

Чтобы не томить себя попусту, рассказывали всякие были и небылицы.

Один вспомнил, как еще в училище Приходько, ориентируясь во время посадки по СКП (что было в корне неверно), сел чуть ли не на середину полосы. И если бы не убрал шасси — выкатился в овраг. А все потому, что СКП, расположенный на колесах, в это время из-за перемены направления ветра переезжал по рулежной дорожке на другой конец аэродрома.

Другой вспомнил, как Шатунов во время прыжков с парашютом упал в лесу на землянику и ел ее до тех пор, пока не был найден Александровичем, выехавшим на санитарной машине разыскивать пропавшего летчика, а потом еще и выяснилось, что в воздухе Шатунов не нашел кольца и тогда разорвал чехол парашюта. Тут нужно было иметь адскую силу. Он чуть не разбился, другие на его месте, наверно, получили бы нервный шок, а он сидел на корточках и выбирал из-под листьев красные ягоды.

— читал третий довольно популярную авиационную поэму «Евгений Онегин», повествовавшую о любви моториста Ларина к технику по приборам Татьяне, о механике Онегине, пытавшемся посмеяться над их любовью, о дуэли из ракетниц.

Постороннему чело-веку могло бы показаться, что в домике сидят не летчики, а школьники или не очень серьезные студенты-первокурсники.

В самом деле, ну чего без конца хохочут, особенно вот этот большеротый, с тонкой мальчишеской шеей и неистощимым весельем в глазах? Ну какой это летчик! Но Приходько был неплохим летчиком. Иначе ему не доверили бы такую совершенную машину. И все остальные были не хуже его. А что касается таких вот, на первый взгляд пустеньких, разговоров, то они помогали нам справиться с волнением, которое все больше и больше овладевало всеми. И мы знали: пройдет еще немного времени — и каждый из нас станет совсем другим.

«Только бы добраться до кабины, — думал я. — Увижу, что все на месте, что все мне знакомо до мелочей, и успокоюсь».

Прибежал дежурный по аэродрому.

— Ну а вы что, особого приглашения ждете, именинники?

— А в чем дело? — Лобанов прищурился и перестал полировать ногти.

— Идите к Александровичу.

— Хлеб за ртом не ходит.

Мы засмеялись. Нам уже изрядно надоел со обоими расспросами о здоровье и самочувствии полковой эскулап. Перед полетами он непременно обходил каждого и спрашивал, нет ли у нас жалоб на что, не утомлены ли, какое настроение, и все старался вызвать на откровенный разговор.

А с недавнего времени ему показалось этого мало. От назойливых и, как нам казалось, совершенно ненужных опросов он перешел к тщательным предполетным и послеполетным осмотрам.

Мы должны были раздеваться до пояса и подставлять для выслушивания и ощупывания грудную клетку и живот. Он заглядывал нам в рот и глаза, измерял температуру и кровяное давление, заставлял вытягивать руки и приседать.

— Он думает, что мы морские свинки, а не летчики, — возмущался Лобанов. — Пользуется нашей покладистостью и делает все, что хочет, будто не он для нас существует, а мы для него. Я уверен, он ставит опыты для какой-нибудь диссертации. Нет, вы как хотите, братцы, а я не пойду. Скажите ему, мол, жив и здоров, посылает вам физкультпривет.

Мы стайкой двинулись к домику, где размешалась резиденция врача. Лобанов запел у нас за спиной, фатовато отставив ногу:

В это утро Александрович был особенно внимателен к нам и от фельдшера, который помогал ему, требовал того же. Он даже составил для него специальную инструкцию предполетного и послеполетного осмотра, повесил на стену таблицу субъективных и объективных признаков утомления.