Последствия необдуманного поступка не заставили себя ждать. Уже призывный горн на ужин я выслушал не в столовой, а в санчасти, лицом к, так сказать, лицу с ведерной клизмой марки «Вулкан». А еще через полчаса в палату ко мне ворвался донельзя встревоженный Сергей Иваныч…

Понять Сергей Иваныча, откровенно говоря, было несложно. Трансферное окно уже фактически захлопнулось, и где за оставшиеся сутки отыскать нового вратаря, становилось решительно непонятно. Позиция считалась надежно закрытой, селекционные усилия в ее направлении не осуществлялись, и никто в качестве «второго номера» не наигрывался. Спонтанно возникла даже безумная идея срочно заявить в качестве «пионера» вожатого «детсадовской» группы Андрея. Андрей этот и в самом деле вид имел достаточно детский, если не сказать глупый, и кабы, скажем, его прямо с утра побрить — вполне можно было бы выдать за переростка-второгодника… да только все дело портила высокохудожественная, во все Андреево плечо татуировка «ДМБ-82». А вдруг перед игрой — медосмотр? Якобы в целях трогательной заботы о здоровье юных спортсменов? От этого «Бугорка» на выезде — чего хочешь можно было ожидать. В том числе — и циничных, неприкрытых провокаций…

Утром в палату пожаловал сам начальник летнего отдыха Александр Федорович Пахомов. В накинутом на плечи халате он сидел на стуле, долго глядя то на меня, то в мою нехитрую «историю болезни». Потом тихо отдал главврачихе какие-то судьбоносные распоряжения. А уходя, потрепал по вихрам стальными пальцами — и даже произнес что-то типа «Держись, сынок… за тобой — Москва…».

Приятно, что все эти усилия (включая, конечно, и еще пару сеансов «Вулкана») не пропали даром. Спустя сутки после первого грехопадения я на дрожащих ногах снова занял свое законное место между штанг. А наутро меня отдельно ото всех накормили крепким куриным бульоном с сухарями — и выпустили обратно в люди. Полевым игрокам раздали форму с фирменной внутренне-дельской буквой «Д», погрузили в автобус — и повезли в «Бугорок»…

…Первый тайм прошел в вязкой, позиционной борьбе. Противоборствующие стороны, нащупывая слабости друг друга, быстро слились в единое газопылевое облако, которое принялось хаотично перемещаться из стороны в сторону. Оба старших физрука, с горечью осознав, что буквально со стартовым свистком все их тактические построения и планы на игру пошли прахом, синхронно соскочили с тренерских скамеек, подлетели к бровке и принялись надсадно орать, тщетно пытаясь перекрыть организованный суппорт обеих сторон: «Мальчики, в пасик, чаще в пасик играем!!! Меньше сами водимся!!! Больше на партнеров смотрим!!! И пасик, пасик, как договаривались… Кучей не бегайте, идиоты, вашу мать, ну что ж такое!!!» И так далее. Призывы эти, по большому счету, не были услышаны, и на перерыв команды так и отправились при горящих на табло 0:0. А в перерыве…

Трудно сказать, что именно произошло. Может, сказался поспешный обратный набор формы. Или предстартовое волнение. Или чрезмерная моральная накачка, легшая на старые дрожжи накачки физической. А еще — недостаток игровой практики, так как мяч до меня докатился всего раза три. А скорее всего — все факторы в совокупности. Но, как бы то ни было, первым же делом мне пришлось поспешить к Сергей Иванычу и, потянув его за рукав, страдальческим голосом спросить, не знает ли он, где у них тут в «Бугорке»…

— Что, опять??? — только и вымолвил Сергей Иваныч. — Все ж нормально было уже? Потерпеть никак не можешь?

Я решительно замотал головой. Секунды были дороги.

Дальнейшие события развивались стремительно. Выпускать на второй тайм сбитого летчика Сергей Иваныч не рискнул. В мой свитер спешно переодели одного из нападающих, может, и не самого искусного голкипера, но по крайней мере самого габаритного — а на освободившееся место в атаке из запаса спешно размялся Какафоньев. Который Какафоньев в одном из эпизодов у ворот соперника в пыли и сутолоке протолкнул в них мяч в стиле форварда Сыроежкина. Мяч в итоге оказался единственным и победным. Черная полоса «Дзержинца» была прервана, и на следующее утро герой матча (и это был не я) поднимал флаг лагеря на утренней линейке…

…Но еще раньше он с Танькой целовался на задней лестнице корпуса. А потом на дискотеке она танцевала с ним все танцы подряд, и быстрые, и медленные, и под «итальянцев», и, само собой, «белый». А потом они вроде даже как разрабатывали план, как им вдвоем остаться на ночь в одной палате и так далее, о чем меня через дверь туалета любезнейшим образом проинформировал пионер Барабанов.

В ту смену случилось еще много чего. И выездные, и домашние игры. И мое триумфальное возвращение в «основу», и позорное выведение из нее Какафоньева за снижение требований к себе и элементы «звездной болезни», и опять же «камбэк», после того как молодой форвард одумался, взял себя в руки и сделал верные выводы. И еще один подъем флага после волевой победы в гостях, когда мой визави в шелковых перчатках на последних минутах упустил мяч за ленточку. Но… но… но…

Все оттого, что в спорте, как и в любви (ну или наоборот), великая удача тому, кому хотя бы раз выпадает шанс. И горе стократ тому же, кто не сумеет этим шансом воспользоваться…

В октябре я заболел коклюшем.

Я вам всем, друзья, искренне советую в детстве переболеть коклюшем. Это ничего, что сперва кашляешь так, что чуть голова не отрывается. Зато потом, когда кашель проходит, на смену ему является чудесное слово — «карантин». Это значит целых две недели привольной жизни безо всяких забот и хлопот! Ни тебе школы, ни даже заданных уроков, потому что, чтобы их получить, надо хотя бы встретиться с кем-то из соучеников, телефона-то нет у нас домашнего, — а нельзя! Ты заразный! Карантин!

Две недели… это сейчас — мгновение, в лучшем случае — промежуток между авансом и зарплатой, а в детстве — это очень много. Как истинный спортсмен, я представляю себе двенадцать месяцев года в виде беговой дорожки стадиона. Зима и лето — прямые, они и текут по прямой. А осень и весна — «виражи». Весна «бежит» вниз, поэтому проходит, к сожалению, очень быстро. А осень тащится вверх, как «тягунок», потому и продолжается дольше и муторнее всех времен года. Но зато две недели осенью длятся особенно долго. Практически — вечность.