— Хочешь, я познакомлю тебя с Семёновым? Знаменитая личность в Халхе.

— А кто это?

— Он пока только хорунжий, но по монгольским делам его знают и в столичном Петербурге.

— Что он сделал, этот Семёнов, да ещё в первом офицерском звании?

— Хорунжий установил рекорд скорости верховой езды на морозе. И при этом без подменной лошади.

— И много он проскакал по морозной степи ради установления рекорда?

— Триста двадцать вёрст за двадцать шесть часов при температуре сорок пять градусов ниже нуля по Реомюру. Ну, что ты на это скажешь, барон?

— Бесспорно, результат хорош. Но это не предел.

— Ну, это как сказать. Этим хорунжим из караула Куранжи сейчас гордится всё войско.

— Ладно, не будем обсуждать рекорды. Их надо бить. Познакомь, как ты хотел, меня с этим Семёновым...

Знакомство состоялось. Хорунжий сразу понравился Унгерну. Скорее всего не только выправкой физически сильного человека, а лицом, по которому угадывалось наличие сильной примеси бурятской или монгольской крови. Держался молодой казачий офицер с достоинством и просто:

— Хорунжий Семёнов. Верхнеудинского полка.

— Сотник барон Унгерн-Штернберг. Тоже Верхнеудинского полка, только сверхштатный офицер.

— А я вас, господин сотник, малость знаю. Наслышан.

— Как вы меня можете знать, если мы встречаемся да ещё в Халхе?

— Да у нас в Дурулгуевской станице по сей день старики спорят, на каком коне — нашем, казачьем, или монгольском вы добежали по тайге из Даурии в Благовещенск.

— Ну, это было давно. А лошадь у меня была из забайкальских стад, не монгольская.

— Тогда у меня будет что рассказать о вас станичным старикам. Они наших лошадок за первейших считают в степи. Успели здесь повоевать с китайцами, господин барон?

— Нет, к сожалению. Не поспел с Амура. Да и консульство в Кобдо резко против того, чтобы русские воевали под монгольскими знамёнами.

— Не стоит душу бередить этим. Пусть лучше монголы сражаются под нашими. Как казаки-буряты.

— Время покажет. Думаю, что в следующей войне на Востоке, хорунжий, так и будет. Мне было приятно завести знакомство с вами.

— И мне тоже. Вы, скажу начистоту, первый барон, с которым я сталкиваюсь в своей жизни...

олучив «чистую» отставку, Унгерн покинул сибирскую окраину Российской империи и уехал в родной для него город Ревель. Он поселился там в доме отчима, продолжая вести аскетический образ жизни. Кругом его общения были преимущественно многочисленные родственники, среди которых оказалось немало людей в офицерских мундирах. Жил барон скромно, насколько позволяли средства унгерновского фамильного достатка. Впрочем, большего ему и не надо было. Он сторонился женского общества, почти никогда не бывал в шумных компаниях. О нём судили-рядили так:

— Что за барон? Утром в отставном мундире, вечером в нём же.

— А разговоры ведёт только о Востоке, о какой-то пастушьей стране Халхе, о буддистских монастырях, о духах...

— На богослужения не ходит. Наш пастор уже жаловался его младшей сестре...

— Он не скучен в беседе. Но нельзя же всё время говорить о каких-то восточных духах и буддистских монахах...

За отставным казачьим сотником закрепилась репутация «странного человека». Она нравилась ему. По крайней мере, его лишний раз не отвлекали от раздумий о судьбоносной Азии, из которой он возвратился в мир белых людей.

Пребывать в таком замкнутом внутренне и духовно мире барону Унгерну долго не пришлось. Скоро ему пришлось расстаться с ревельской жизнью раз и навсегда. В его судьбу, равно как и в судьбу всей России» вошла Первая мировая война.

Вбежавший в комнату племянник, размахивавший газетой, застал дядю в привычной позе глубоко задумавшегося человека. Склонив свою изрядно полысевшую голову над томом сытинской энциклопедии, Унгерн черпал познаний об Азии.

— Роман Фёдорович! Дядя! Война!

— Какая война?! Где? На Дальнем Востоке? С Японией? Наконец-то дождались!

— Нет, не с Японией. С самой Германией кайзера Вильгельма. Читайте — вот вам «Ревельские новости»!

Унгерн взял в руки газету и увидел на её первой полосе «шапку» набранную шрифтом удивительно большого размера. Буквы теснились во всю ширину газетной полосы: «Высочайший манифест об объявлении состояния войны России с Австро-Венгрией». Барон с нескрываемым волнением стал читать дальше:

«Божиею Милостию Мы, Николай Второй,