насколько это возможно. Подумать только: Джейн Лавия сидит

у меня дома! Даже MС Soroll и буйство в его гримерке —

вполне себе извольте в сравнении с этим. А что дальше?

Когда время светских бесед, распитий кофе, трепаний котят

и кошек проходит, нужно ложиться спать, так ведь? Я говорю

Джейн, что стелю ей в соседней пустующей комнате, но

она утверждает, что ляжет здесь.

Да, но здесь одна кровать. Так и скажи ей это, ты же всетаки

воспитанный.

— Да, но здесь только одна кровать…

— А ты ссышься?

— Что? Эм… В плане?

Кто-то из нас точно дурак.

— Ты ссышься в постель или смелость на сегодня исчерпана?

Да, она бросает мне вызов.

— Какого хрена, Джейн? Мы оба знаем, что ничего не знаем…

Это как-то…

Нет, нет, остановись. Ты говоришь как трус. Ты же не спасовал,

нет?

— Ты сказал мне в клубе, что хочешь видеть меня здесь.

У себя. Для того, чтобы постелить постель в другой комнате?

Она улыбается, вскинув левую бровь. И в этой улыбке

Я вижу злую мудрость. В моей грудной клетке что-то жжет

и трепещет. И все плывет. Да, начинается… и мой пульс

говорит мне, что тоже знает, что это начинается.

Постойте, но в какой это мы кроличьей норе и куда это

все падает?

Джейн Лавия Ротт снимает с себя одежду, а Я сижу перед

ней на полу, смотрю на все это и думаю… нет, не думаю.

Стою на паузе, как DVD-плеер.

Она остается в одном нижнем белье и своих черных чулках-

гетрах. Во мне плещется коктейль из похоти, волнения

и какой-то удручающей радости. Она наклоняется ко мне

и медленно целует в губы; от ее тела веет бергамотом. Пусть

это будет сигналом. Пусть будет.

Мои руки обвивают ее бедра, Я медленно стекаю по ним,

и вот в моих ладонях упругие икры. Не знаю, каков опиум

в действии, но уверен, что это где-то рядом… возле нас.

Все такое стерильно ошеломляющее. Не можешь думать.

Мы целуемся. Флойд целует Джейн. Прекрасная увертюра,

не так ли? Теперь от нее пахнет черемухой; на секунду мне

кажется, что уже весна, а за окном сияет солнце. Такое бывает,

несомненно бывает.

У Джейн тело Афродиты, отказавшейся от еды. Жаль, что,

когда нам разбивают сердца, мы не в силах узреть, что ждет

нас впереди, — шампанское текло б заместо слез. Мы молчим,

потом смеемся как душевнобольные и вновь затихаем.

Мы как единый механизм, что всеми своими двигателями-

шестеренками пытается танцевать. Если бы сейчас мне

сказали, что Я умру, мне было бы плевать. Умереть во время

близости, подобно Чингисхану, — это даже забавно. Но

Джейн Лавия уносила меня в ту реальность, где нет ни смерти,

ни любви. Это противоположно солнцу и чуть дальше,

через луну кувырком. Са-а-атурн — еле возносит Джейн во

вздохе. И попадает в точку, и Я попадаю в нее. И ночь за окном

наматывает саму себя на звезды и посыпает сверху сне

гом. Это начало начал. Она раскрылась, и Я увидел маленькую

девочку, которая плакала вместе со всегда плачущим

миром. В голове всплыло ее «Верую» и фото истерзанных

лезвием ног. Теперь Я мог видеть, кому они принадлежали.

Она слишком любит людей. И это сделало ее уязвимой.

И это заставляет надевать маски. Она льет свою кровь в немом,

бессильном крике, смешивая ее в потоки унесенных

человеческих жизней. Люди ходили на работы, они ездили

на машинах и заполняли полные баки. А где-то гибли дети.

Еще только начинавшие жить, насильно отобранные, растерзанные

и изуродованные. Они ведут политику, они ведут

борьбу, они, они, они. Я проваливаюсь в ее ледяные зрачки

и вижу километры, мили хладнокровного мира. Мира, не

припудренного Интернетом, не выстроенного в газетные

столбики. Джейн хотела отмыться, она не могла отпустить

ушедших. Она правила себя и во многом была права. Этой

пульсирующей жилой меня выбросило на берег… Я лежу на

мокрой от слез простыне и ненавижу вас, тебя и себя за этот

вселенский летаргический сон. Сейчас самое время распахнуть