Собрание
вернуться

Шварц Елена Андреевна
Шрифт:

1996

БОЛЬШАЯ ЭЛЕГИЯ НА ПЯТУЮ СТОРОНУ СВЕТА

Как будто теченьем — все стороны света свело К единственной точке — отколь на заре унесло. Прощай, ворочайся с Востока и Запада вспять. Пора. Возвратно вращайся — уж нечего боле гулять. От Севера, с Юга — вращай поворотно весло. Ты знаешь, не новость, что мир наш он — крест, Четыре животных его охраняли окрест. И вдруг они встали с насиженных мест — И к точке центральной — как будто их что-то звало, А там, на ничейной земле, открылася бездна-жерло. С лавровишневого юга на черном сгустившемся льве Ехала я по жестокой магнитной траве. Там на полуночье — жар сладострастья и чад, Там в аламбиках прозрачных багровое пламя растят. Вдруг грохот и шум — впереди водопад. Обняв, он тянул меня вглубь, куда тянет не всех, А тех, кто, закрывши глаза, кидаются с крыши навек. Но, сделав усилье, я прыгнула влево и вверх. И это был Запад — где холод, усталость и грех. При этом прыжке потеряла я память ночей, Рубины и звезды, румянец и связку ключей. А мельница крыльев вращалась, и вот уже я На Севере в юрте, где правит в снегах голова. Но снова скольжу я на тот же стол водяной Со скатерью неостановимой, и книги несутся со мной. Тогда на Восток я рванулась в последней надежде, Где горы, покой, там боги в шафранной одежде. Но сколько же ты ни вращайся на мельнице света сторон, Есть два только выхода, первый: паденье и склон. Другой — это выброс во внешнюю тьму, Его я отвергну, там нечем кормиться Уму, Там нет ни пристанищ, ни вех, ни оград. О нет! Остается один водопад. Та страшная точка, она — сердцевина Креста, Где сердце как уголь, где боль, пустота. Но это же сердце — грохочет там кровь — Наводит надежду, что в гневе сокрыта любовь. Прощай, моя мельница, света сторон колесо! Меня уже тянет и тащит, я вас вспоминаю как сон. Никто мне уже не вернет ни ключей, ни камней, Ни имен, ни костей. Я с искрою света в ладонях лечу среди ливня теней. О ливень, о мельница, о водопад! Мы смолоты в пепел и прахом осядем на дне. Лев, ангел, орел и телец растворились во мне. Но если успеешь еще оглянуться вверх, на исток — Там стороны света кружатся, как черный цветок, И если я искру с ладони своей проглочу — То чудо случится — я вверх в сердцевину лечу. Уже меня тянет обратный подъемный поток. Как будто пропеллер, а в центре его — граммофон (А музыку слышно с обеих сторон). И вот вылетаю в рассветную радость, в арбузный Восток. Я вспомню тотчас, что мир — это Крест, Четыре животных его охраняют окрест, А в центре там — сердце, оно все страшнее стучит. Я вспомнила память, нашла золотые ключи. Четыре животных к концам своих стран побежали. Чтоб сразу за всеми успеть — распяться надо вначале. Ангел над головой, лев красногрудый в ногах, Двое других по бокам, на часах. Лука, Иоанн, Марк и Матфей В розовом сумраке сердца сошлись со связками книг. Сердце, сердце, прозрей же скорей! Сердце глазёнком косится на них. У мысли есть крылья, она высоко возлетит, У слова есть когти, оно их глубоко вонзит. О, ярости лапа, о, светлого клюв исступленья! Но ангел с Тельцом завещали нам жалость, смиренье. Я всех их желаю. И я не заметила — вдруг — На Север летит голова, а ноги помчались на Юг. Вот так разорвали меня. Где сердца бормочущий ключ — Там мечется куст, он красен, колюч. И там мы размолоты, свинчены, порваны все, Но чтоб не заметили — время дается и дом. Слетая, взлетая в дыму кровянисто-златом, Над бездной летим и кружим в колесе. В крещенскую ночь злые волки сидят у прорубной дыры. Хвосты их примерзли, но волки следят за мерцаньем игры Звезд, выплывающих снизу, глубокие видят миры. Зоркие жалкие твари — не звери-цари. Волки — то же, что мы, и кивают они: говори. Мутят лапою воду, в которой горят их глаза Пламенем хладным. Если это звезда, то ее исказила слеза. В ней одной есть спасенье, на нее и смотри, Пока Крест, расширяясь, раздирает тебя изнутри.

январь, 1997

MUNDUS IMAGINALIS [20]

КИНФИЯ

КНИГА ПЕРВАЯ

I. К СЛУЖАНКЕ

Дай мне мази багровой — Ветрянку у губ успокоить, Дай, постель подогрев, Чемерицы в горячем вине. Ливень льет с утра — Ледяными хлыстами Рим сечет как раба, Пойманного в воровстве. В клетке кричит попугай — Разговорился, проклятый! Край наш под мокрым застыл одеялом, Только там — далеко, в Пиренеях — На германца идут легионы. В ущельях — как мизинец они, Что в агонии долго дрожит, Когда тело уже омертвело. В Риме никто переменчивей нравом Меня не рождался — Нынче куда ни взгляну, Все раздражает меня — Все верещит попугай — Жалкого жалкий подарок, Задуши его быстро, рабыня. Тельце зеленое после в слезах поплывет, Буду тебя проклинать, но сейчас задуши поскорее. Ревут водостоки — сегодня никто — Ни вор, ни любовник — из дому не выйдет. Тщетно в трактире напротив Мутных не гасят огней.

20

Книга ответвлений.

СПб.: ЭЗРО, Литературное общество "Утконос", 1996.

ISBN 5-89007-003-9

Обложка А.Соколовой.

112 с.

II

Снова сунулся отец с поученьем: — Надо жить, мол, не так, а этак. — Хорошо, говорю ему, папа, Больше этого не будет, папаша. Смотрю я, кроткая, на голову седую, На руки скрюченные, слишком красный рот. Говорю я рабам — Немедля Киньте дурака в бассейн. Волокут его по мраморному полу, Он цепляется, а не за что цепляться, Кровь течет по лицу и слезы: — Доченька, кричит, прости, помилуй! Нет! Некормленым муренам на съеденье Ты пойдешь, развратник и ханжа. Или представлю — как лев в цирке Дожевывает его печень. Ладно, ладно — говорю, — я исправлюсь, Ах ты бедный мой, старый папа. Когда тигр вылизал даже пар от крови — Мне стало его чуточку жалко. В уме казню его по-разному — тыщу Раз и еще раз тыщу, — Чтоб однажды и в самом деле Молоток подняв — по виску не стукнуть.

III

Как посмела ты, подлая, как посмела! Тебя мало сослать в деревню, Выдать замуж за кельтибера, Что мочою себе зубы чистит, Иль под цвет души — за абиссинца. О наглая! Катулла я твердила, Бродя по дому тихо, — и светильник, В углу стоявший, тень мою длинил. Она вбежала, топая, из кухни Таща макрель на золоченом блюде, И наступила прямо мне на — тень — На голову, а после на предплечье! А тень моя ее дубленой кожи — Ведь знает же! — болимей и нежней. Когда б тебя на той же сковородке Зажарить с благородною макрелью, И то тебе бы не было так больно, Как мне — когда ты к полу придавила Своей ножищей — тень от завитка.

IV. К КУПИДОНУ

Боль всегда с тобой, сосунок крылатый. Хоть и разлюбишь — проститься больно. У тебя в колчане — стрел всегда вдоволь, — Так зачем, жадный, В горло упершись, Стрелку рвешь так сильно Из засохшей ранки? Или мстишь, что больше мне не хозяин? Лучше уж запусти другую, Не тяни эту, не рви, не трогай — Запеклась кровь уж. Так лети себе, не жадничай, мальчик.

V. К МОЛОДОМУ ПОЭТУ

Чего ты, Септим, пристал к Музе? Зря гнусавишь, зря ручонками машешь, Такт отбивая. Надоел ты смертно Каллиопе, Эвтерпе, а Эрато И куда бежать от тебя не знает. Не дергай Музу за подол больше. Не то смотри — на площади людной Вселится в тебя громовой голос И не захочешь — скажешь при людях: "Таким, как я, — хозяевам счастливым Мордашек гладких, наглых, Каких стадами на Форум водит День римский длинный, С мозгами птичьими и языком длинным, — Лишь к смертным женам вожделеть можно. Раз сдернул я туфлю с Музы, Раз оцарапал я ей лодыжку. Чтоб гнев богини мимо пронесся — Поскорей спрячьте от меня подальше, Люди добрые, таблички и грифель".

VI. К КЛАВДИИ

Клавдия, ты не поверишь — влюбился в меня гладиатор, Третий сезон поражений он в цирке не знает, Мне уже сорок, а он молод еще и красив — Он целомудренный, честный, смуглый, огромный, печальный, Слон Ганнибалов носил меньше шрамов, чем он. В цирке всегда, говорит, ищет меня он глазами, Но не найдет никогда — я ведь туда не хожу. Сумерки только падут — в двери мои он стучится, Вечер сидит, опираясь на остроблещущий меч. Тяжко с усилием дышит он через рот и глядит Страстно и жалобно вместе… Любовник мой до слез над ним хохочет. Конечно, не в лицо, ведь он — ты знаешь — трус, Пороки все в себе соединяет, Чуть гладиатора видит — прыгает прямо в окно. "Страсть, — говорит гладиатор, — мешает сражаться, Если так дальше пойдет, в Галлию я не вернусь, Я побеждаю и так уж без прежнего блеска, Кто-нибудь бойкий прирежет вот-вот". Что он находит во мне? Хладно смотрю на него, На глаз оленьих блеск и мощных темных рук. Что делать, Клавдия, Амур причудлив — Люблю, несчастная, я лысого урода, Что прячется, как жалкий раб, за дверью, Чтобы кричать потом — Гони убийцу вон! Но, подлой, жалко мне его прогнать, Когда еще такой полюбит молодец, А старости вот-вот они туманы. Как сытый волк и на зиму овца. Я муки длю его, а если — зачахнув от любви — Падет он на арене, — как жить тогда мне, Клавдия, скажи?

VII

Как я вам завидую, вакханки, Вы легко несетесь по нагорьям, Глаз белки дробят луны сиянье, Кобылицами несетесь вы степными, Как-то раз в сторонке я стояла — Привела меня подружка — мы смотрели, — Вдруг она, не выдержав, забилась Тоже в пьяной пляске и рванулась Вслед за вами, про меня забывши. Я смотрела — ваши рты кривились И съезжали набок ваши лица, Будто бы с плохих актеров маски. Вы быка живого растерзали И, давясь, его сжирали мясо И горячей кровью обливались, Разум выплеснули, как рабыня Выливает амфору с размаха, И на вас в сторонке я глядела. А домой пришла — смотрю — все руки Расцарапаны — в крови до локтя… Вот удел твой, Кинфия, несчастный — На себя ты страсть обрушить можешь, На себя одну, и ни страстинке Улететь вовне не дашь и малой. За быком не побежишь нагая…