Собрание
вернуться

Шварц Елена Андреевна
Шрифт:

VIII. К ПРОВИНЦИАЛКЕ

Может, ты не знала, абдерянка, — Кинфию обидеть очень страшно — Кинфия такие знает травы, Чары есть у Кинфии такие… Что спадешь с лица ты, почернеешь, Будешь ты икать и днем и ночью, Повар-грек твой будет в суп сморкаться, Потому что порчу наведу я, И залечит тебя твой хваленый Врач египтянин. Даже пьяный негр, матрос просоленный, В долгой по любви стосковавшийся дороге, Даже он в постель к тебе не ляжет. Так, что, лучше, ты, абдерянка, Кинфию забудь, оставь в покое. Впрочем, пальцем я б не шевельнула, Если сделаешь мне что дурное — Все равно Юпитер, знай, накажет. Кинфию обидеть — очень страшно.

1974

КНИГА ВТОРАЯ

I

Вьется в урнах предков пепел — нынче Диониса ночь. Все закрыты на просушку Эсквилинские сады, Где исходит черной пеной вечно юный Дионис. Равноденствие, и в чанах сада квасится весна. Он исходит черной грязью, мраком, блеском и забвеньем, Умирает, чтобы снова возродиться в эту ночь. Будь ты богом или смертным — если только существуешь, Занесет тебя налетом, житой жизнью занесет, Как заносит в море дальнем затонувшие галеры Илом, галькой и песком. Я забвенью полусмерти научусь у Диониса, Очищает только смерть. Умирай же вместе с богом, Что, перелетев чрез Форум, упадет в закрытый сад. Налакайся черной грязи, изойди же черной грязью, Ты воскреснешь чистым, юным — воскресит тебя Загрей.

II

Кто при звуках флейты отдаленной Носом чуть поводит, раздувает ноздри, Кто на помощь слуху зовет обонянье, Тот музыку тонко понимает. Кто, поставив пред собою блюдо, Сладкий запах, острый дым вкушает, Наклонив к нему слегка и ухо, Толк тот знает не в одной лишь пище. И любому чувству из шести — какому Ни нашлось бы дело и работа — Смежное он тотчас приплетает, Тотчас же их все зовет на помощь. Поступает он как грек умелый, Управляющий большою виллой, — Хлынет дождь — он выставит кувшины, Не один, а все, что только в доме.

III

Что хорошего в Саратоге дальней? Для чего ты живешь в глуши юга? Все мы ютимся, правда, На дальнем дворе вселенной, А далёко — в господской вилле Музыка, свет и пенье. Мы, как жертвенные ягнята, В щели видим отблеск и отзвук И дрожим, что вот рукой грубой Дверь откроется резко настежь… Ты приедешь, но будет поздно, Ты вернешься потом в столицу, Но меня не найдешь и даже Не найдешь и моей гробницы, Потому что в ворота мира Волосато-железный кулак Стучится.

IV. КЛАВДИИ — ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ БОЛЬНОЙ БАБКИ

Неужели та, Что была мне домом, Столбом, подпирающим мирозданье, Очага жаром, овечьей шерстью — Ныне Жирно-сухим насекомым, За косяк взявшись и провожая Невидящим взглядом, Слыша — не слышит, И, шелушась, стоит.

V

Много, гуляя в горах, камней пестроцветных нашла я. Этот валялся в пыли, унюхала тот под землей. Этот формой прельстил, цветом понравился тот. Все побросала в мешок и его волоку за спиною, Может, в долине потом блеск их и цвет пропадет, В утреннем свете булыжной растает он грудой, Ведь ошибиться легко, по пояс бродя в облаках. Все же — надеюсь, когда их рассыплю в таверне, Скажет: как ярки — плебей, скажет: как редки — знаток.

VI

Сами смотрят кровавые игры, Жрут ягнят, телят и голубей И плетут, что очень я жестока. Я в таком ни в чем не виновата. Правда, раз я обварила супом Наглого и мерзкого мальчишку — Пусть под тунику не лезет за обедом, Суп имею право я доесть. Раз в клиента запустила бюстом Брута, кажется. Его мне жалко — Черепки-то выбросить пришлось. Раз нарушила закон гостеприимства — Со стены сорвавши дедушкину пику, Понеслась я с нею на гостей. Уж не помню почему. Забыла. И они ушли с негодованьем, Говоря, что больше не придут. И меня ославили свирепой, Я же кроткая, я кротче всех. Мной рабы мои всегда довольны, Муравья я обойду сторонкой, У ребенка отниму жука.

VII. НА ПЛЯЖЕ В БАЙИ

Падает Солнце в златых болячках, Нежный агнец спускается с гор Черных. Свалялась шерсть его — В репьях и колючках, И дрожит, Перерезана надвое кем-то На песке мокром Звезда морская. Видно, богу бессмертному это угодно, Мне же смертной даже и стыдно — Вечно бледной пифией в лихорадке Вдыхать испарения злые И вцепляться в невидимое, как собака В кус вцепляется, головой мотая… Но послушна я веленью бога, Шьющего стрелой золотые песни. Я иду — на плечах моих пещера Тяжелым плащом повисла, И невидимый город Дельфы Дышит зловеще. Варится жизнь моя в котле медном, Золотые солнца в крови кружатся. Тянут Парки шелковые нити. Тащат рыбаки блестящие сети. Задыхаясь, я жабрами хлопаю быстро, И вокруг меня золотые братья Сохнут, извиваясь, — в тоске Смертной.

VIII. РАЗГОВОР

Кинфия Грек, ты помнишь ли — во сколько обошелся? Вместо виллы тебя я купила, Чтобы ты, пресыщенный годами, Мудростью старинной начиненный, Помогал мне понимать Платона, В греческом не очень я сильна. Чтобы ты в египетские тайны Посвятил меня, александриец, Но всего-то больше для того ведь, Чтобы ты в скорбях меня утешил. Завтра мне, ты знаешь, стукнет сорок. Что такое возраст? Научи. Как это я сделалась старухой, Не вчера ль в пеленках я лежала? Как это случилось? Объясни. Грек Знаешь ты сама, меня не хуже — Цифры ничего не означают, И для всех течет неравно время. Для одних ползет, для прочих скачет. И никто не знает час расцвета, И тебе быть может в сорок — двадцать. Кинфия Если будешь чепуху молоть ты, То продам тебя иль обменяю На врача и повара. Подумай. Грек В первой люстре мы голубоваты, Во второй — душа в нас зеленеет, В третьей — делается карминной, А в четвертой — в двадцать восемь, значит, Фиолетовою станет, в пятой — желтой, Как в страду пшеница. А потом оранжевой, и дальше Всё должна душа переливаться, Все пройти цвета, а мудрой станет — Побелеет, а бывает вовсе И таких цветов, что глаз не знает. Все она проходит превращенья, Измененья, рост и переливы, Ведь нельзя всю жизнь багрово-красным Надоедливым цветком висеть на ветке, Голой, побелевшей от морозов. Только у богов да их любимцев так бывает — Цвет отыщет свой и в нем пребудет, Артемида ведь не станет дряхлой, И Гефест младенцем не бывал. Кинфия Что заладил про богов да про младенцев. Ну а если я на дню меняю цвет свой Сотню раз — то синий, то зеленый? Грек Кинфия, душа твоя — растенье И не может в росте уменьшаться, Но растет и зреет и трепещет. Есть у цвета смысл сокровенный, Есть у цвета тайное значенье. Дождь — есть снег, глубоко постаревший, Оба же они — одна вода, Так душа собою остается у младенца и у старика. Всё же знать нам нужно — снег ли, дождь. Кинфия Снег не может вдруг пойти в июне, Дождь не льется мутно в январе. Краснобай ты жалкий и нелепый. И от всех от этих разговоров Почернела вся моя душа.