— Разумеется. Хотя нет... Одну вещь мы упустили.

— Что же?

— Нам следовало заняться любовью тогда, на пароме. Помнишь, как мы прятались под лестницей?

— Помню.

— Давай поищем паром и возместим этот пробел. А если паром нам не встретится, вернемся домой и займемся любовью здесь.

— Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?

— А как же! Иначе кого же мне любить?

Никогда еще Линн не чувствовала себя такой усталой и больной, как утром в понедельник, когда в половине десятого поднималась по трапу в самолет, вылетавший из Ла-Гуардиа в Чикаго. За две ночи она едва ли проспала два часа. Поговорив с Джеймсом в субботу, она до утра проворочалась в постели, думая о том, права ли в своих догадках, и отчаянно надеясь, что ошибается.

Наконец в шесть часов — по сан-францисскому времени было три — она в очередной раз набрала номер домашнего телефона. Двадцать гудков. Тридцать. Каждый занозой вонзался ей в сердце, убеждая, что она все-таки права.

Ей вспомнилась глава «Моники», которую она оставила Джеймсу. Глупая выходка! Но Линн хотелось деликатно дать мужу понять, что она все знает, очень страдает и хотела бы обсудить это с ним. Глава начиналась так: «В васильковых глазах Моники показались слезы, медленно скатившиеся на ее мягкую пушистую шубку. Моника была в отчаянии — она потеряла своего лучшего друга Томаса».

Томас был не только другом, но и возлюбленным Моники. Он появлялся в каждой книжке. В главе, специально написанной для Джеймса, рассказывалось о том, как Моника начала подозревать друга в неверности и какую боль ей это доставило. Она ведь была так уверена в его дружбе и любви!

В конце концов Линн решила, что это даже хорошо, что Джеймс не прочел ее писанину. По книге выходило, что она уязвлена и обижена. Теперь же, слушая телефонные звонки, ясно говорившие о том, что муж проводит время в чужой постели, Линн поняла, что ее чувства изменились. Она испытывала не обиду, а гнев.

Она не станет объясняться с Джеймсом эзоповым языком, выставляя себя в образе пушистой кошечки. Нет, их столкновение будет прямым и открытым. И она уйдет от него, как только у нее достанет на это сил.

Все воскресенье Линн моталась по стране — из Нью-Йорка в Атланту, затем в Орландо и обратно в Нью-Йорк. В ночь на понедельник она тоже спала плохо, но домой уже не звонила. Все было ясно и так.

Перелет из Нью-Йорка в Чикаго длился недолго, но, поскольку совпадал со временем завтрака, пассажиров полагалось кормить. А это значило, что от стюардесс требуется особая расторопность.

В качестве старшей Линн обслуживала салон первого класса. Самолет еще катился по взлетной полосе, а она уже разнесла пассажирам напитки и меню. Завтрак существовал в двух вариантах — оладьи с ветчиной или омлет с сыром и фруктами, — из которых надо было выбрать один. Не дожидаясь, пока погаснет сигнал «Пристегните ремни», она скрылась за перегородкой и стала готовить подносы.

Голова закружилась в тот момент, когда Линн потянулась за кофейником. Ей показалось, что весь мир вращается вокруг нее в неистовой, бешеной пляске. Почувствовав, что падает, она поняла, что у нее не хватит сил удержаться на ногах. Что-то горячее обожгло ей бедро, к горлу подступила тошнота. А в голове назойливо гудело, словно там работал паровой молот.

Все это наблюдал пассажир, сидевший в первом ряду. Как только ему удалось отстегнуть ремень, он бросился на помощь, но подхватить Линн не успел.

В течение нескольких секунд вокруг несчастной стюардессы собралась целая толпа — пассажиры салона, напарница Линн, второй пилот. Все в ужасе смотрели на мертвенно-бледное лицо женщины и ее обагренный кровью висок — падая, она задела край столика.

Как бывает в таких случаях, среди летевших оказался врач. Он протиснулся к больной, пощупал пульс и попросил принести влажное полотенце, чтобы обработать ранку.

Линн понимала, что врач задает ей какие-то вопросы, но его голос доносился до нее как сквозь вату. Наконец, справившись с тошнотой, она обвела взглядом склонившиеся над ней лица и ужаснулась — черты показались расплывчатыми, словно глаза ей застлал туман.

— Горячо. Нога, — с трудом ворочая языком, выговорила она. Врач осмотрел ногу, но ничего страшного не обнаружил.

Ожоги, конечно, болезненные, но не смертельные. К счастью, кофе не успел вскипеть.

— Смочите полотенца холодной водой и приложите к ногам. Потом надо будет раздеть ее и завернуть в одеяло, — распорядился врач, обращаясь ко второй стюардессе. — Как зовут вашу подругу?

— Линн.

— Линн, вы меня слышите?

Пострадавшая слабо кивнула. Влажные полотенца приятно холодили лоб и ногу. Да и лежать на полу было так приятно!

— Как вы себя чувствуете?

— Голова немного кружится, а так ничего, — шепотом ответила Линн.

— Она уже давно болеет, доктор, и все равно продолжает работать, — вмешалась вторая стюардесса.

— Откройте глаза, Линн. Отлично! Следите за моим пальцем. Она послушно выполнила то, о чем он просил.

— Больно?