Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

"Когда я подошел, она в траве сидела, "

Когда я подошел, она в траве сидела, Задумавшись. «Скажи, чего бы ты хотела?» — Спросил я девочку. Желания детей Люблю я исполнять. Невинность их затей, Проказ и шалостей мила мне несказанно. «Зверей мне покажи!» — пролепетала Жанна. Полз рядом муравей с былинкой на спине. «Смотри!» — я ей сказал. Но Жанна не вполне Была довольна. «Нет! Он зверь не настоящий: Зверь больше, и страшней, и бродит в дикой чаще!» Да! Детская мечта от мира ждет чудес; И бурный океан и полный тайны лес Величием своим ее страшит и манит… «Кто ж из кармана вдруг слона тебе достанет! Ну, попроси еще чего-нибудь, мой друг». — «Вот!» — Жанна молвила, все оглядев вокруг, И нежным пальчиком на небо показала: Там, над землей, луна огромная вставала.

ВЕЧЕРНЕЕ

Сыроватый туман, вересняк сероватый. К водопою отправилось стадо быков. И внезапно на черную шерсть облаков Лунный диск пробивается светлой заплатой. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Путник шествует. Степь так темна, неприютна. Тень ложится вперед, сзади стелется тень, Но на западе — свет, на востоке — все день, Так — ни то и ни се. И луна светит мутно. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Ткет паук паутину. Сидит на чурбане Вислогубая ведьма, тряся головой. Замерцал на болотных огнях домовой Золотою тычинкою в красном тюльпане. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Пляшет утлая шхуна в бушующем море, Гнутся мачты, и сорваны все невода; Ветер буйствует. Вот они тонут! Беда! Крики, вопли. Никто не поможет их горю. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Из Авранша в Фужер едет почта — и резкий И, как молния, быстрый расхлопался кнут. И, усилены мраком, растут и растут Еле внятные шорохи, смутные трески. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Где-то вспыхнул костер, озаряя багрово Обветшалый погост на пригорке… Где ты Умудрился, господь, столько взять черноты Для скорбящих сердец и для мрака ночного? Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. На отлогих песках серебристые пятна. Опустился орлан на обрыв меловой. Слышит старый пастух улюлюканье, вой, Видит — черти летают туда и обратно. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Дым стоит над трубой пышно-серым султаном. Дровосек возвращается с ношей своей. Слышно, как, заглушая журчащий ручей, Ветви длинные он волочит по бурьянам. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Бродят волки, бессонные от голодовки, И струится река, и бегут облака. За окном светит лампа. Вокруг камелька Малышей розоватые сбились головки. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон.

"Известный граф Бюффон, достойнейший старик, "

Известный граф Бюффон, достойнейший старик, Затем лишь создавал роскошный сей цветник, Где кажется медведь ученым из Сорбонны, Чтоб Жанне в нем гулять в сопровожденье бонны. Бюффон предвидел все, и он имел в виду, Что в этом, так сказать, тигрическом саду, — Где трудно отличить, кто зверь, кто посетитель, — Для Жанны райская откроется обитель. Ведь у детей глаза настолько широки, Что лес находят там, где только цветники. И вот отец Бюффон, используя свой гений Для удовольствия тех маленьких творений, Чей вид и в ангеле бы зависть пробудил, Устроил этот сад, где даже волк так мил. Я старика могу понять. Ведь наши дети Нередко видят то, чего и нет на свете, И истинный мудрец рад воплотить их сны. Здесь лета признаки особенно ясны: Блистает здесь июнь, цветы благоуханны, И здесь ворчит медведь. Здесь я, и Жорж, и Жанна! Тут будто собраны красоты всей земли: Так захотелось ей — и мы сюда пришли. Ей это нравится — и спорить тут излишне! Тут предо мною рвы, и дети, и всевышний, Писк новорожденной, и вольный взмах творца, И все великое без края и конца, И все мельчайшее: одна и та же сила Живет в людской душе и в ярости светила. Я слышу здесь в тени Бюффоновых лиан Бурчанье буйволов, безумства обезьян; Здесь предо мной набор живейших безобразий, Но богу я прощу размах его фантазий. Ведь, что ни говори попы или жрецы, Бог может сделать все, смешать все образцы; Он может приказать, чтобы ручей журчащий Мартышку сторожем приставил к дикой чаще: Он создает мещан, похожих на собак (О, горе псам!). Еретики учили так: Господь не кто иной, как Сатана с изнанки; Небесный промысел порабощен Ананке; Природе не всегда дается верный путь: Зло хочет от Добра хоть малость отщипнуть! Ведь Правда искони для Лжи была добычей: Слепой природою был создан сей обычай. И тут бессмыслица без края и конца! Немало мы найдем заскоков у творца. Не знает меры он в смешенье разных планов; Он уток делает и создает орланов; Он истинный чудак, и не претит ему, Что Колардо Лагарп препроводит в тюрьму. Он сам себе позволил все! Кто с ним сравнится? Предела нет ему, и нет ему границы. Он сорнякам поля запакостить велит, Чтоб не был урожай столь пышен и велик; Он создал ястребов суровых, мощнокрылых; Он выдумал рога и всем распределил их — От рогачей-жуков до рогачей-мужей; Он спорит с логикой, дурит он, ей же ей; Когда захочет он, подложит он свинью нам: Вот мы глядим на мир, и с упоеньем юным Мы восхищаемся творенья красотой, И шкурой тигровой пятнистой золотой, И антилопою со взором светло-синим, И оперением изысканным павлиньим, — А он, создатель наш, мешает всю игру И сталкивает нас нежданно с кенгуру! Бог ищет и мудрит, он лезет вон из кожи. То негры у него на обезьян похожи; Тут создает он рысь, а там, глядишь, кота; В одном лесу столкнет бандита и шута, Мартышку и слона, орла и попугая, И, песнь высокую с насмешкой сочетая, Он здесь в лесу ведет их волею своей Среди разлапистых уродливых ветвей. Все это так сплелось, что нам и не дознаться, Пристало ль нам дрожать, иль смехом заливаться, Когда нам солнца луч иль молния блеснет Иль призрак гибельный лукаво вдруг моргнет. Я думаю, господь привык работать спешно. Но обвинять творца не следует, конечно, — Его, который, всем вниманье уделя, Сумел изобрести цветенье миндаля И радугу взметнул над укрощенным Понтом, Коль ставит колибри он рядом с мастодонтом. Сказать по правде, вкус плохой у старика. То гидру прячет в ров, то в яму червяка, И Микеланджело божественный и жуткий Перекликается с раблезианской шуткой. Таков господь. Таким его я признаю. А что касается детей, то я стою На том же: ведь на них печати нет сословья, И часто малыши от полноты здоровья В хорошем обществе ведут себя не так. Я этим не смущен. Все это кавардак — Львы и служители, малютки и мамаши; Все здесь мне кажется еще сильней и краше. Здесь великанов я и карликов нашел, Здесь в уши мне жужжат мильоны звонких пчел, Здесь деду предстоит апостольская мука — Приходится терпеть от внучки и от внука! Я все вбираю: писк ребят, и птиц помет, И злобное зверей рычание — и вот, Я чувствую, что я в саду чудесном этом Меж детским лепетом и девственным расцветом. Смотря на этот блеск, пленяясь их игрой, Мирюсь с создателем, а также с детворой.

"Таким мой создан дух, что не смутил ни разу "

Таким мой создан дух, что не смутил ни разу Меня ни человек, ни мысль его, ни разум; Ни библию не чту я в сердце, ни коран, Смешит меня софист и не страшит тиран; И алчность хищная мою не мучит душу, Лишь честь — вожатый мой, и страх меня не душит. Окаменев, стою утесом гордым я; Не сдвинут никогда меня, клянусь, друзья, Вспять — страх, или вперед — корыстное стремленье. Я сильных не щажу, но слабым — снисхожденье. Мирские почести меня не привлекут. Поверьте мне, друзья, я всем доволен тут, И высшее мое исполнено желанье. У неба не прошу иного воздаянья, И божества ко мне добрей быть не могли. О, не завидны мне в пределах сей земли Ни олимпийский лавр, ни славный столп Траяна, Пока передо мной твоя улыбка, Жанна.

ПЕСНЯ НАД КОЛЫБЕЛЬЮ

Усни. Я бодрствую в заботе терпеливой. Пусть ангелов уста смежат твои ресницы. Не надо страшных снов. Пусть сон тебе счастливый Приснится. Меня увидев здесь склоненным над тобою, Изменит ветер вой на лиры звук певучий, И улыбнется ночь зарницей голубою Сквозь тучи. Любя, поэт хранит от страха и угрозы Покой беспомощных, дрожащих колыбелей. Он песни им поет, и песни — словно розы В апреле. Свежей он, чем апрель, рожденный в ароматах, Чем май, из чьих даров гнездо свивает птица, И в голосе его нектар для пчел мохнатых Таится. В восторге трепетном он каждым очарован Атласным гнездышком, что мы свиваем сами. Исполнен нежности, излить ее готов он Слезами. Для вдохновенного, восторженного взора Все радостно кругом. Но если, угрожая, Приходят короли и хищных слуг их свора Большая, И если Ватикан, или Берлин, иль Вена Готовят западню, грозя мечом и словом, — Разгневанный поэт становится мгновенно Суровым. Когда коварный Рим, и злой паук Игнатий, И коршун Бисмарк вновь свершают преступленья, В негодовании он шлет слова проклятий И мщенья. Довольно. Песен нет. Его зовет свобода, Уносит бурный вихрь, где все смешалось вместе. Мечты о будущем и о правах народа, О мести. О Франция, воспрянь! Поэт, свой долг исполни! Освобождение! Еще не перестали Пылать в душе — огонь, во взорах — отблеск молний И стали. И мысль его летит, как в океане птицей Стремительный корабль, как знамя в схватке рьяной, Как зарево зари в крылатой колеснице Багряной.

ШЛЕПОК

Увесистый шлепок дает мне крошка-ручка. «Вы наказать ее должны! Как! Деда — внучка? А вы еще нежней глядите на нее!» Дед говорит: «Бранить — то дело не мое! Как быть? Улыбку лишь сберег я и прощенье. Предательство Иуд, Неронов притесненье, Победу сатаны и власть плутов познав, Все то, что против них на сердце есть, сказав, Излив свой мрачный гнев при виде совершенных Злодейств, апостольским престолом разрешенных, Терпимых церковью, допущенных попом, Дав выход ярости своей, рычащей львом; Нашествия парфян чудовищные жатвы, И Бонапартовы предательские клятвы, Всех добродетелей погром, всех прав запрет, Без Брута — Рим, Париж — где уж Барбеса нет, Тиранов выплывших и тонущие страны — Все в строфах обозрев, что скорбью обуянны; Усильем тягостным тюремный сдвинув свод; Заставив громы все низвергнуться с высот — Проклятья, гиканья, перуны гроз великих Из тьмы пещерной туч священных, жутких, диких; И в дни, подобные ночам, из бездн глухих Стенанья вызвав, вопль всех голосов земных, И плач о Франции, лишенной славы, чести, И Ювенала тень, и тень Исайи вместе, И ямбов яростных обвалы, словно те, Что рушат ненависть скалами в высоте; Казня, не пощадив и мертвецов в могилах И покарав орла из-за голубок хилых; Нимроду, Цезарю, Наполеону, всем Пощечины раздав; сам Пантеон затем Заставив трепетать под пыткою порою; Расправу на земле свершив и под землею; Очистив горизонт от гибельных паров, — Ну, да! — устало мы под свой плетемся кров. Не сердят нас тогда мушиных жал уколы, Легчайшие клевки, что шлет вольер веселый, И сладкозвучных гнезд нежнейшие смешки. Плутишки гадкие и милые божки, Что ребятишками зовутся, нас чаруют; Они кусают нас, а кажется — целуют. Прощенье — вот покой! Нам должно для властей Катоном, Дантом быть, но не для малышей. Кто станет распекать в ответ на свежий лепет? Кто против воробьев меч на себя нацепит? Кто с утренней зарей воюет, как с врагом? Перуну надлежит быть дома добряком».

"Я друг лесов, я воспитатель "

Я друг лесов, я воспитатель Дичков. Но осень так сыра И шепчет ласточка. «Приятель, Менять квартиру нам пора!» Но лишь дождусь конца нивоза, Опять я тороплюсь сюда: Не пострадали ль от мороза Мои питомцы? В чем нужда? Я обращаюсь к ежевике: «Расти нетронутой. А ты, Благоухай, тимьян мой дикий, Блюдите чистоту, цветы!» Слежу за ветром из-за двери, — Хочу по свисту угадать, Что он несет нам: ведь доверья Нельзя к обманщику питать. И лишь рассвет забрезжит серый, Минуты не теряя зря, Смотрю, апрель какие меры Предпринял против января. Куда ни взглянешь — обновленье, Свершенье таинств и чудес: Великого преображенья Тьму побеждающий процесс. Люблю лишайник на ограде, Ползучий плющ, кусты ожин — Прически, солнцем шутки ради Придуманные для руин. Когда же, назло башням хмурым, Султанами их украшать Приходит май, — я дряхлым дурам Кричу: «Не сметь весне мешать!..»

ЖАННА СПИТ

Уснула. Утро лишь откроет ей глаза. Спит, в кулачке зажав мой палец, стрекоза. Благочестивые читаю я газеты. Уж как меня честят! Одна дает советы: Читателей моих всех в Шарантон упечь, Мои развратные произведенья сжечь; Другая просит всех прохожих со слезами, Чтоб самосуд они мне учинили сами; Мои писанья — о, тлетворней нет зараз! — Кишмя кишат в них все ехидны зла зараз; Для третьей это ад, а я — апостол черта; Нет, сам я сатана, антихрист для четвертой; Для пятой — встретиться со мной в лесу — конец! Кричит шестая: «Яд!»; седьмая: «Пей, подлец!» Я — Лувр ограбил. Я — когда-то обезглавил Заложников. Народ я бунтовать заставил. На мне горит пожар Парижа. Я — злодей, Я — поджигатель, я — бандит, прелюбодей, Скупец… Но я бы стал не столь свиреп и мрачен, Будь императорским министром я назначен, Я — отравитель масс, убийца, троглодит… Так каждая из них орет, вопит, галдит, И скопом все меня чернят, хулят, поносят… Но тут дитя сквозь сон бормочет, словно просит: «Да ну их, дедушка! Будь милосердней к ним!» И нежно палец мой жмет кулачком своим.