Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

ВОПЛЬ

Наступит ли конец? Закончится ль раздор? Слепцы! Не видно вам, как черен ваш позор? Великую страну он запятнал на годы. Казнить кого? Париж? Париж — купель свободы? Безумен и смешон злодейский этот план: Кто может покарать восставший океан? Париж в грядущее прокладывает тропы; Он — сердце Франции, он — светоч всей Европы. Бойцы! К чему ведет кровавая борьба? Вы, как слепой огонь, сжигающий хлеба, Уничтожаете честь, разум и надежды… Вы бьете мать свою, преступные невежды! Опомнитесь! Пора! Ваш воинский успех Не славит никого и унижает всех: Ведь каждое ядро летит, — о стыд! о горе! — Увеча Францию и Францию позоря. Как! После сентября и февраля здесь кровь Рабочих и крестьян, мешаясь, льется вновь! Но кто ж тому виной? Вершится то в угоду Какому идолу? Кто ценит кровь, как воду? Кто приказал терзать и убивать народ? Священник говорит: «Так хочет бог»? Он лжет! Откуда-то на нас пахнуло ветром смрадным, И сделался герой убийцей кровожадным! Как отвратительно! Но что это за стяг? Как символ бедствия, как униженья знак, Белее савана, чернее тьмы могильной, Лоскут ликующий — и наглый и всесильный — Полощется вверху над вашей головой. То — знамя Пруссии, покров наш гробовой! Смертельным холодом повеяло нам в лица. О, даже торжество и славу Аустерлица Могла бы омрачить гражданская война, Но если был Седан, — вдвойне она гнусна! О, мерзость! Игроки в азарте кости мечут: Народ, отечество — для них лишь чет иль нечет! Безумцы! Разве нет у вас других забот, Как, ставши лагерем у крепостных ворот И город собственный замкнув в кольцо блокады, Сограждан подвергать всем ужасам осады? А ты, о доблестный, несчастный мой Париж, Ты, лев израненный, себя ты не щадишь И раны свежие добавить хочешь к старым? Как! Ваша родина — под вашим же ударом! А сколько предстоит еще решить задач, — Вы видите ль сирот, вы слышите ли плач: К вам женщины в слезах протягивают руки; Повсюду нищета, страдания и муки. И что же, — ты, трибун, ты, ритор, ты, солдат, — На раны льете вы взамен бальзама яд! Вы пропасть вырыли у городских окраин. Несутся крики: «Смерть!» Кому? Ответь мне, Каин! Кто вас привел сюда, французские полки? Вы к сердцу Франции приставили штыки, Вы ныне рветесь в бой, готовые к атакам; Не вы ль еще вчера сдавались в плен пруссакам? И нет раскаянья! Есть ненависть одна! Но кем затеяна ужасная война? Позор преступникам — тем, кто во имя власти Париж и Францию бесстыдно рвут на части, Кто пьедестал себе воздвиг из мертвых тел, Кто раздувал пожар и с радостью смотрел, Как в пламени войны брат убивает брата, Кто на рабочего натравливал солдата; Кто ненависть взрастил; кто хочет, озверев, Блокадой и свинцом смирить народный гнев; Кто, растоптав права, обрек страну на беды; Кто, замышляя месть, бесславной ждет победы; Кто в бешенстве своем на все пойти готов И губит родину под смех ее врагов!

15 апреля 1871

НОЧЬ В БРЮССЕЛЕ

К невзгодам будничным привыкнуть должен я. Вот, например, вчера пришли убить меня. А все из-за моих нелепейших расчетов На право и закон! Несчастных идиотов Толпа в глухой ночи на мой напала дом. Деревья дрогнули, стоявшие кругом, А люди — хоть бы что. Мы стали подниматься Наверх с большим трудом. Как было не бояться За Жанну? Сильный жар в тот вечер был у ней. Четыре женщины, я, двое малышей — Той грозной крепости мы были гарнизоном. Никто не приходил на помощь осажденным. Полиция была, конечно, далеко; Бандитам — как в лесу, вольготно и легко. Вот черепок летит, порезал руку Жанне. «Эй, лестницу! Бревно! Живей, мы их достанем!» В ужасном грохоте наш потерялся крик. Два парня ринулись: они в единый миг Притащат балку им из ближнего квартала. Но занимался день, и это их смущало. То затихают вдруг, то бросятся опять, А балки вовремя не удалось достать! «Убийца!» Это — мне. «Тебя повесить надо!» Не меньше двух часов они вели осаду. Утихла Жанна: взял ее за ручку брат. Как звери дикие, опять они рычат. Я женщин утешал, молившихся от страха, И ждал, что с кирпичом, запущенным с размаха В мое окно, влетит «виват» хулиганья Во славу цезаря, изгнавшего меня. С полсотни человек под окнами моими Куражились, мое выкрикивая имя: «На виселицу! Смерть ему! Долой! Долой!» Порою умолкал свирепый этот вой: Дальнейшее они решали меж собою. Молчанья, злобою дышавшего тупою, Минуты краткие стремительно текли, И пенье соловья мне слышалось вдали.

29 мая 1871

ИЗГНАН ИЗ БЕЛЬГИИ

«Предписано страну покинуть господину Гюго». И я уйду. Хотите знать причину? А как же иначе, любезные друзья? В ответ на возглас: «Бей!» — отмалчиваюсь я. Когда толпа бурлит, заряженная злобой, На вещи у меня бывает взгляд особый. Мне огорчительны злопамятство и месть; Я смею Броуна Писарро предпочесть; Я беззастенчиво браню разгул кровавый. Порядок в той стране, где властвуют оравы Убийц, где топчут в грязь, где каждый зол, как пес, По-моему, скорей походит на хаос. Да, мне как зрителю нисколько не по нраву Турнир, где мрачную оспаривают славу Риго у Винуа, и у Сиссе — Дюваль. Любых преступников, — то знать ли, голытьба ль, — Обычай мой — валить в одну и ту же яму Да, преступления я не прощу ни «хаму», Ни принцу, кто живет в почете отродясь. Но если б выбирать пришлось, то я бы грязь, Наверно, предпочел роскошной позолоте. Винить невежество! Да что с него возьмете? Я смею утверждать, что чем нужда лютей, Тем злоба яростней и что нельзя людей Ввергать в отчаянье; что если впрямь, как воду, Льют кровь диктаторы, то люди из народа Ответственны за то не больше, чем песок За ветер, что его мчит вдоль и поперек. Они взвиваются, сгустясь в самум железный, И жгут огнем, крушат, став атомами бездны. Назрел переворот — и зверству нет помех, Стал ветер деспотом. В трагичных схватках тех Уж если нужно бить, заботясь о престиже, То бейте по верхам, минуя тех, кто ниже. Пусть был Риго шакал, к чему ж гиеной слыть? Как! Целый пригород в Кайенну заточить! Всех сбившихся с пути — в оковы, без изъятья? Претит мне Иль-о-Пен, Маза я шлю проклятья! Пусть грязен Серизье и хищен Жоаннар, Но представляете ль, какой тоски угар В душе у блузника, кто без тепла, без крова, Кто видит бледного и, как червяк, нагого Младенца своего; кто борется, ведом Надеждой лучших дней; кто знает лишь о том, Что тяжко угнетен, и верит непрестанно, Что, разгромив дворец, низвергнет в прах тирана? И безработицу и горе он терпел — Ведь есть же, наконец, терпению предел! Я слышу: «Бей! Руби!» — терзаясь и бледнея; Мне совесть говорит, что гнусного гнуснее Расправа без суда. Да, я дивлюсь тому, Как могут в наши дни схватить людей в дому, Что близ пожарища, их обвинить в поджоге, И наспех расстрелять, и, оттащив к дороге, Известкою залить — и мертвых и живых! Я пячусь в ужасе от ямин роковых, От ямин стонущих: я знаю — там, единой Судьбой сведенные, заваленные глиной, Пробитые свинцом, увы, и стар и мал, Невиноватые с виновными вповал. На ледяной засов я б запер эти ямы, Чтоб детский хрип избыть, тяжелый и упрямый! От смертных голосов утратил я покой; Я слышать не могу, как под моей ногой Тела шевелятся; я не привык на плитах Топтать истошный крик и стоны недобитых. Вот почему, друзья, изгнанник-нелюдим, Всем, всем, кто побежден, отвергнут и травим, Готов я дать приют. Причудлив до того я, Что увидать хочу неистовство людское Утихомиренным без грозных кулаков. Я широко раскрыть назавтра дверь готов И победителям, в черед свой побежденным. Я с Гракхом всей душой, но я и с Цицероном. Достаточно руки, заломленной в мольбе, Чтоб жалость и печаль я ощутил в себе. Я сильных к милости дерзаю звать открыто — И потому, друзья, опаснее бандита. Вон это чудище! Пускай исчезнет с глаз! Подумайте! Пришлец, заняв жилье у нас И подати платя, как гражданин достойный, Посмел надеяться, что будет спать спокойно! Но если не убрать урода, то страна — В большой опасности! Ей гибель суждена! За дверь разбойника, без лишнего раздумья! О, ведь предательство — взывать к благоразумью, Когда безумны все. Я — изверг, вот каков! Ягненка вырвать я способен из клыков Волчицы. Как! В народ я верю по сегодня, И в право на приют, и в милости господни! Священство — в ужасе, дрожит сенат, смущен… Как! Горла никому не перерезал он? Как! Он не в силах мстить, в нем сердце — не шакалье; Отнюдь ни злобы нет, ни ярости в каналье! Да, обвинения те к истине близки, — Хотел бы я в хлебах полоть лишь сорняки; Мне ясный луч милей, чем молния из тучи; По мне — кровавых ран не лечат желчью жгучей; И справедливости нет выше для меня, Чем братство. Чужды мне раздоры и грызня. Доволен я, когда не рушат в прах, а строят. По мне — открытое мягкосердечье стоит Всех добродетелей. И жалость в бездне мук, Служанка страждущих, мне — госпожа и друг. Чтоб оправдать, стремлюсь понять я, не лукавя. Мне нужно, чтоб допрос предшествовал расправе. Взвод и огонь в упор, чтоб водворить покой, Мне дики. Убивать ребенка — смысл какой? Пусть был бы школьником, пусть жил бы! И мгновенно Бросает клику в дрожь от речи откровенной: «И, в довершение всех ужасов, скоты Заговорили». Там не терпят прямоты. «Субъекта» прозвище дано моей особе. Вот новый факт. К моим трясущимся в ознобе Стенам однажды в ночь, под исступленный рев, Прихлынула толпа каких-то молодцов, И вопли женщин трех и двух младенцев стоны Под камнем ожили. — Ну, кто ж злодей прожженный? Я! Я! Чрез день гудел в перчатках белых сброд Злорадно у моих разметанных ворот: «О, мало этого! Пусть тотчас дом с землею Сровняют, пусть сожгут, чтоб наважденье злое Избыть!» Он прав, тот сброд. Кто убивать не звал, Достоин смерти. Так. Согласен. Стар и мал Пускай облавою идет на негодяя! Я — искра, что пожрет, в Брюсселе пребывая, Париж; и раз мой дом сровнять хотят с землей, То ясно: Лувр сожжен не кем иным, как мной. Так слава Галифе, почтенье Муравьеву! Я изгнан поделом — и льну к чужому крову! О, красота зари! Могущество звезды! Что ваша ярость мне, поборники вражды, — Иорк с Ланкастером, Монтекки с Капулетти, — Когда бездонный свод — повсюду на примете! Душа, с тобой нам есть где угол обрести. Да, мы, опальные, у солнца не в чести. Куда ни повернись, повсюду деспот дикий С двояким профилем — лакея и владыки. Но чист восход, глубок и волен окоем; В спасительную высь, не мешкая, уйдем! О, величавый свод! Мечтатель бледнолицый Спешит в твой девственный румянец погрузиться, Уйти под сень твою, святую испокон. Бог создал пир — людьми в разгул он превращен. Претит мыслителю веселие тиранов. Творца спокойного он видит, в бездны глянув, И, бледен, изможден, но истину любя, Желанным глубине предчувствует себя. С ним совесть верная — тот компас, чьим магнитом — Стремленья высшие: им на пути открытом Не противостоят ни межи, ни столбы. Идет он. Перед ним чудовище судьбы Раскидывает сеть, где в гибельном сплетенье Вражда и ненависть до умоисступленья. Что значит гнусный сброд, где каждый — как вампир, Коль благосклонна высь к теряющему мир, Коль дан ему приют в глубинах небосвода, Коль может он — о, свет! о, радость! о, свобода! — Поправ зловещий рок, бежать, людьми травим, В пределы дальних сфер, к созвездьям огневым!

"Концерт кошачий был за кротость мне наградой. "

Концерт кошачий был за кротость мне наградой. Призыв: «Казнить его!» — звучал мне серенадой. Поповские листки подняли страшный гам: «Он просит милости к поверженным врагам! Вот наглость! Честными он нас считал, презренный!» Раз барин в ярости — лакей исходит пеной. Пономари в бреду, и ктиторы в огне. Кадилом выбито стекло в моем окне; Со всех кропил летит в меня вода святая, Дождем булыжников мне крышу обдавая; Они убьют меня, чтоб изгнан был мой бес! Пока же изгнан я — по благости небес. «Прочь!» — все булыжники гремят, скрипят все перья. От этой музыки чуть не оглох теперь я; Над головой моей весь день набат гудит: «Убийца! Сжег Париж! Бандит! Злодей! Бандит!» Но остается всяк руке судьбы покорен: Они — белы как грач, я — точно лебедь черен.

3 июля

" Нет у меня дворца, епископского сана, "

Нет у меня дворца, епископского сана, Доходов и пребенд, растущих неустанно; Мне трона никакой не выставит собор; Привратник в орденах мой не возглавит двор; Чтоб пыль пускать в глаза порой простолюдинам, Не появляюсь я под пышным балдахином. Мне Франции народ — пусть в униженье он — Великим кажется, я чту его закон. Я ненавижу всех, кто рот заткнул народу, За деньги никогда не стану я приходу Показывать Христа, что написал Ван-Дик, Не нужен мне ключарь, причетник, духовник, Церковный староста, звонарь или викарий; Не ставлю статуй я Петру, святой Варваре; Не прячу я костей в ковчежце золотом; Нет у меня одежд, расшитых серебром; Привык молитвы я читать без всякой платы; Я не в ладах с двором, и я вдовы богатой, Бросающей гроши на блюдо у церквей, Ни митрой не дивлю, ни ризою своей. Я дамам не даю руки для поцелуя, Я небо чту, и я живу, им не торгуя; Нет, я не монсиньор, я вольный человек; Лиловых я чулок не нашивал вовек. Блуждаю лишь тогда, когда путей не вижу, И лицемерие глубоко ненавижу. Нет лжи в моих словах. Душа моя чиста. Сократа в узах чту не меньше, чем Христа. Когда на беглеца натравливают стаю, — Пусть он мне лютый враг, я все ж его спасаю; Над дон Базилио презрительно смеюсь; Последним я куском с ребенком поделюсь; Всегда за правду в бой я шел без колебанья И заслужил себе лишь двадцать лет изгнанья; Но завтра же готов все сызнова начать. Мне совесть говорит: «Иди, борись опять!» — И повинуюсь я. Пусть сыплются проклятья, — Я выполню свой долг. Вот почему мне, братья, Епископ Гентский сам в газете говорит: «Так может поступать безумец иль бандит».

Брюссель, 31 мая

ГОСПОЖЕ ПОЛЬ МЕРИС

Я, сотворив добро, наказан. Так и надо. О вы, которая в ужасный год осады, В год испытания великого, сильны, Прелестны, доблестны, средь ужасов войны Умели помогать невзгодам и недугам, Жена мыслителя, который был мне другом, Умевшая всегда, везде, во всем помочь, Бороться и терпеть, с улыбкой глядя в ночь, — Смотрите, что со мной случилось! Сущий, право, Пустяк: в родной Париж вернулся я со славой, И вот уже меня с проклятьем гонят вон. Все менее, чем в год. Афины, Рим, Сион Так тоже делали. Итак, Париж не первый. Но вряд ли города на свете есть, чьи нервы Так взвинчены. Ну что ж, таков судьбы закон: Коль Капулетти чтим, Монтекки возмущен И, властный, тотчас же воспользуется властью. Разбойник, значит, я, да и дурак, к несчастью. Так оскорбление почету вслед идет; Так, чтоб низвергнуть вниз, вознес меня народ. Но славой я сочту как то, так и другое, А вы, сударыня, вы, с вашей добротою, И вы, изгнанники, чей дух несокрушим, Я знаю, верю я, что нравлюсь вам таким: Я защищал народ, громил попов и честью Сочту проклятие, что с Гарибальди вместе, С Барбесом я делю. И вам милей герой, Побитый камнями, чем признанный толпой.

Вианден, июнь 1871

ЧЬЯ ВИНА?

«Ведь это ты поджег Библиотеку?» — «Да. Я подложил огня». — «Что думал ты тогда? Злодейство совершил ты над самим собою! Ты в собственной душе свет затоптал ногою! Свой факел собственный безумно ты задул! Все то, что темный гнев испепелить дерзнул, — Твое сокровище, твой клад, твое наследство! Ведь книга, враг царей, — твоей защиты средство, Ведь книга для тебя держала речь всегда. Библиотека ведь — акт веры: в ней года, В ней поколения, утопленные в горе, Свидетельствуют мгле о том, что будут зори! Как! В это строгое святилище ума, Где блещут молнии, где поникает тьма; В гробницу всех времен, что летописью стала; В века истории, где мудрость заблистала, Где робко учатся грядущие года; Во все, что двинулось, чтоб двигаться всегда, В поэтов, в библию, в творения гигантов, В тот род божественный — в толпу Эсхилов, Кантов, Гомеров, Иовов, встающих над землей, В Мольеров и Руссо, в храм мысли мировой, — Несчастный, ты метнул горящее полено! Ты в пепел превратил все то, что драгоценно! Ужель ты позабыл, что избавитель твой Есть книга? Книга — там, парит над высотой, Сверкает; и куда прольет свой свет спокойный — Там гибнут голод, скорбь, и эшафот, и войны! Где говорит она — там больше нет рабов. Открой ее. Платон. Беккария. Умов Блестящих строй. Читай Шекспира или Данта — И зазвучит в тебе дыханье их таланта, И ты почувствуешь себя подобным им; Ты станешь вдумчивым, и нежным, и живым; Они в твой бедный дух вдохнут свой дух огромный; Они сверкнут в тебе, как солнце в келье темной; Чем глубже яркий луч проникнет в сумрак твой, Тем шире обоймет тебя святой покой; Ты станешь лучше весь; огнем ума одеты, Растают, точно снег, в тебе авторитеты, И зло, и короли, и ненависть твоя, И суеверия — весь ужас бытия. Ведь первым знание в дух человека входит, Свобода — вслед за ним. Они тебя уводят От бездн, от сумраков. И ты сразил их, — ты! Ведь книгою твои угаданы мечты. Ведь с книгою в твой ум вступает мощный гений, Срывая с истины оковы заблуждений: Как узел гордиев, рассудок спутан наш. Ведь книга — спутник твой, твой врач, твой верный страж. Она разит в тебе безумства, страхи, боли. Вот что ты потерял — увы! — своею волей! Она — сокровище, врученное тебе, Ум, право, истина, оружие в борьбе. Прогресс! Она — буссоль в твоем стремленье к раю! И это сжег ты сам!» — «Я грамоте не знаю».

Вианден, 25 июня 1871

"Вот пленницу ведут. Она в крови. Она "

Вот пленницу ведут. Она в крови. Она Едва скрывает боль. И как она бледна! Ей шлют проклятья вслед. Она, как на закланье, Идет сквозь ненависть дорогою страданья. Что сделала она? Спросите крики, тьму И яростный Париж, задохшийся в дыму. Но кто она? Как знать… Ее уста так немы! Что для людей — вина, то для ума — проблема. Мученья голода? Соблазн? Советчик злой, Внушивший ей любовь и сделавший рабой? — Достаточно, чтоб пасть душе простой и темной… Без умолку твердят — и случай вероломный, И загнанный инстинкт, влечений темных ад, Отчаянье души, толкнувшее в разврат, — Все то, что вызвано жестокою войною В столице, где народ задавлен нищетою: «Одни имеют все, а у тебя что есть? Лохмотья на плечах! Тебе ведь надо есть!» — Вот корень страшный зла. Кто хлеба даст несчастным? Не много надобно, чтоб стал бедняк «опасным»! И вот сквозь гнев толпы идти ей довелось. Когда ликует месть, когда бушует злость, Что окружает нас? Победы злоба волчья, Ликующий Версаль. Она проходит молча. Смеются встречные. Бегут мальчишки вслед. И всюду ненависть, как тьма, что гасит свет. Молчанье горькое ей плотно сжало губы; Ее уж оскорбить не может окрик грубый; Уж нет ей радости и в солнечных лучах; В ее глазах горит какой-то дикий страх. А дамы из аллей зеленых, полных света, С цветами в волосах, в весенних туалетах, Повиснув на руках любовников своих, Блестя каменьями колечек дорогих, Кричат язвительно: «Попалась?.. Будет хуже!» — И пестрым зонтиком с отделкою из кружев, Прелестны и свежи, с улыбкой палачей, В злорадной ярости терзают рану ей. О, как мне жаль ее! Как мерзки мне их лица! Так нам отвратны псы над загнанной волчицей!