С годами, кстати, я выяснил, что длительный сон прекрасно действует на связки.

Тенор А. Матвеев обладал большим и мощным голосом, одинаково пригодным для Садко и Зигфрида, мощной фигурой и какими-то актерскими задатками. Он нес ответственный репертуар в обоих императорских театрах, имел неплохое имя, но больших художественных радостей слушателю не дарил.

На Матвееве ярко сказались два типичных для того периода обстоятельства: первое — тенор, у которого хорошо звучали верхние ноты, за одно это расценивался значительно выше своих достоинств и второе — хорошо оплачивавшийся артист императорских театров не видел особой надобности заниматься самоусовершенствованием. «Казенных» артистов, мысливших инако, можно было по пальцам пересчитать.

Курьеза ради можно упомянуть и баса В. Гаганенко.

<Стр. 309>

О его невежестве ходили легенды. Он учил, как меня уверяли близко знавшие его люди, не только мелодию с голоса, но и слова, так как читал по складам. Жил он вроде тех украинских артистов, о которых рассказано в первой главе. Однако не по бедности, как те, а из чудовищной скупости. Но голос у него действительно был редкий.

Ему в то лето было под шестьдесят, но, распеваясь перед спектаклем, он так легко добирался до верхнего ля, что ему не только баритоны, а и тенора могли позавидовать. При этом звук был на редкость ровный и звучный, без малейших признаков тремолирования.

До старости его звали Васей, ибо, независимо от положения, которое он занимал — а он одно время нес ответственный репертуар даже в Киеве, — он оставался типичным представителем русского бродячего актерства.

Сколько ни было клякс в наших спектаклях, как ни портил нам нервы отличный аккомпаниатор за роялем и путаник-дирижер за пультом, многие спектакли проходили с большим подъемом и -на достаточном по масштабам дела ансамблевом уровне. Оркестр и хор были небольшие (человек по восемнадцать), но они были укомплектованы из лучших работников киевского Городского театра. У них у всех было очень развито «чувство локтя» и коллективной ответственности. Солисты в общем были также достаточно квалифицированные.

Таким образом, невзирая на декорационное убожество, спектакли в чисто эмоциональном смысле нередко соперничали со спектаклями Петербургского Народного дома, а порой намного превосходили нашу харьковскую халтуру.

И еще одно приятное впечатление осталось у меня от этой поездки — ощущение коллективной дисциплины.

Нас было в труппе девяносто три человека, которые вместе с какими-то огрызками декораций и бутафорией занимали четыре вагона — из них один мягкий для солистов. Ввиду маленьких перегонов вагоны прицеплялись к первому попутному поезду, нередко товарному. При очень плохих делах или попадая в дыру, где на всех не хватало гостиниц, мы спокойно и неплохо жили в своих вагонах.

В июне мы на Северном Кавказе застали жестокую холеру. В Ростове, в Новочеркасске заболевало до трехсот-

<Стр. 310>

четырехсот человек в день. Хорошо известно, как при старом режиме «умели» бороться с эпидемиями, и мы не без основания боялись заболеваний. Однако, основательно пошумев на собрании, мы выяснили, что деваться многим некуда, и постановили не разъезжаться.

Бывший у многих бельмом на глазу мягкий вагон солистов был заменен жестким, чтобы и его можно было мыть кипятком, и было постановлено соблюдать строжайшую диету. Было запрещено даже руки мыть сырой водой. Ели мы только вареную пищу, избегали есть хлеб, по пятам ходили за теми, кого подозревали в легкомыслии и т. д. В результате у нас не было ни одного заболевания и мы оставались единственной ячейкой, которая функционировала без малейших потрясений. Когда мы выехали из полосы эпидемии, многие меланхолично спрашивали друг друга:

— А почему нельзя завести такую же дисциплину в спектакле?

Увы, это был голос вопиющего в пустыне...

Был я свидетелем и анекдотического случая, для того времени характерного.

В Симферополе мы играли в небольшом клубе, где не было ямы для оркестра. Ввиду малочисленности последнего дирижер держал струнный квинтет возле своего пульта, и контрабас со своим длинным грифом пришелся как раз против места губернатора.

В первом антракте «Демона» за кулисы влетает губернатор и трубным гласом обращается ко мне — Демону:

— Что это за порядки! Контрабас мешает мне смотреть! Кто виноват? Убрать немедленно!

— А это дело дирижера, — отвечаю я, — сейчас позову его. — Через минуту пред грозные очи местного властелина — мужчины огромных размеров — предстает маленький толстенький человек с университетским значком и консерваторской лирой в петлице фрака. Губернатор поднимает плечи, сверкает глазами и кричит:

— Как вы себе позволили поставить контрабас перед самым моим носом? Убрать немедленно!

Маленький человечек вытягивается в струнку, щелкает каблуками лакированных туфель и ледяным голосом говорит:

— Окончивший Киевский университет святого Владимира

<Стр. 311>

свободный художник Кичин Исаак Львович. С кем имею честь говорить?

При этом он подымает руку и останавливает ее на полпути между собой и губернатором. Тот багровеет, но спохватывается, что ведет себя по-хамски, как-то съеживается и не без смущения говорит:

— Я не представился, я думал, что вы по мундиру догадались, что я губернатор.

— Это безразлично, — перебивает его дирижер, — будем знакомы. Чем могу служить?