Когда в начале знакомства с В. А. Лосским я высказал опасение, что моя внешность лишает меня надежды петь Онегина, Марселя («Богема»), Елецкого и прочий однородный репертуар, он меня внимательно осмотрел и, подумав, ответил:

— Марселя вы сможете петь — бородка и локоны вам помогут. А Онегина и Елецкого не пойте, у баритона достаточно хороших партий и без них.

К сожалению, у артистов, даже у очень крупных, у великих, в этой области нет достаточной самокритичности. О Фигнере и Яковлеве я уже рассказывал. Тем же нежеланием осознать и признать свое постарение страдал и Собинов.

В подтверждение этого И. М. Лапицкий мне рассказал печальный эпизод из его встреч с Л. В. Собиновым.

В начале двадцатых годов Лапицкий был назначен директором Большого театра по настоянию Л. В. Собинова. При первом же распределении партий на ближайшие спектакли Лапицкий пригласил Собинова к себе и предложил ему самому снять себя с партии Ленского.

— После наших бесед о необходимости предстоящих реформ в театре нужно в первую очередь обновить молодежью составы лучших классических опер. Кого вы рекомендуете ввести на ваше место?—спросил Лапицкий.

Собинов обиделся и, хотя беседу продолжал, дружба между ним и Лапицким, длившаяся долгие годы, сразу дала трещину.

Возможно, конечно, что и эта черта в характере такого замечательного певца и человека, каким был Собинов,— пережиток прошлого, когда человека меньше всего воспитывали

<Стр. 380>

в уважении к объективности и развивали эгоцентрически. Но этому пора отойти в область прошлого.

Наконец, о самом пении. При всем обаянии собиновского пения оно порой все же казалось ограниченным. Форте в любом регистре и верхний край голоса в моих ушах не всегда звучали естественно, а иногда казались тускловатыми и напряженными. Просто и в музыкальном смысле идеально фразируя, Собинов в то же время бывал слащав, и в его лиризме порой замечалось что-то бабье, нечто от «душки-тенора», что в какой-то степени содействовало его внешнему успеху у «верхов» с первых же его выступлений. Готов допустить, что это была та сладость, которая, по выражению Данте, надолго остается на языке вкусившего, но многим она казалась слащавостью. К чести Собинова следует сказать, что голову это ему не вскружило и он работал над собой всю жизнь, тщательно шлифуя не только каждую партию, но и каждую фразу.

От слащавости Собинов каким-то внутренним чутьем избавлялся в партии Берендея, хотя, казалось, именно в партии Берендея эта слащавость могла сходить за «царскую ласку». Можно предположить, что Собинов шел в своих поисках нюанса от опасения именно такого толкования партии. Поэтому он избегал обычной манеры, сделал исполнение как будто более жестким, но каким-то вещающе восторженным. Трудно в его репертуаре найти еще один фрагмент, который звучал бы так поэтично и так описательно красочно, но отнюдь не холодно созерцательно, как каватина «Полна, полна чудес». Начинало казаться, что устами Собинова картину природы рисует Тургенев, так просто и в то же время вдохновенно он пел.

* * *

Лучшей колоратурной певицей частной оперной сцены до 1918 года и блестящим украшением бывш. Мариинского театра в течение многих последующих лет была певица Р. Г. Горская.

Хрупкой, миниатюрной, робкой и наивной, к тому же бедно одетой девушкой Розалия Григорьевна Файнберг по окончании гимназии в Немирове (Подольской губернии) предстала в 1909 году перед экзаменаторами Петербургской консерватории. У нее большая папка с нотами, и, к удивлению экзаменаторов, она поет арию Гальки — трудную

<Стр. 381>

и драматически сильную. Голосок у нее расплавленное серебро под лучами яркого солнца, музыкальность полна того очарования, которое сразу приковывает внимание музыкального слушателя. На вопрос, почему она поет такую трудную арию, которая ей не по голосу, девушка отвечает: «Потому что она мне нравится». И, потупившись, в своей детской наивности прибавляет: «А разве я плохо спела?»

Нет, она хорошо спела. Ария ей не по голосу, силенок на нее не хватает, но душу произведения, трагедию персонажа она интуитивно восприняла и глубоко переживает. Она про себя напевает и арию Сусанина, она готова ее спеть и на экзамене: это же замечательная музыка! Разве это не главное? Да, дитя, это главное, но у вас хоть и звонкий, да маленький голос. Да, девочка, мы вас охотно принимаем, с вами будет заниматься профессор С. Н. Гладкая. Она вам объяснит, что такое драматическое и колоратурное сопрано, и откроет вам такие музыкальные сокровища, которые вас избавят от надобности искать хорошую музыку в неподходящем для вас репертуаре.

И девушка начинает учиться. Ей не приходит в голову, что существуют на свете отметки ниже пятерки, и, когда она четыре года спустя кончит консерваторию, ее успехи нельзя будет уложить в одну награду: «Именное пианино — за наиболее успешное окончание из всего выпуска 1913 года по всем специальностям»; ей дадут вторую награду— денежную (так называемую премию Михайловского дворца) в сумме 1200 рублей. Часто случается такое премирование певицы? Нет, один раз в десять-пятнадцать лет.

Но пока девушка учится, ей надо жить. Общество помощи нуждающимся студентам-евреям назначает ей ежемесячную стипендию в двадцать пять рублей. Но председатель общества, любящий лично выплачивать стипендию, живет в невероятно шикарном доме. А в этом шикарном доме есть и невероятно шикарный и важный, весь в галунах и позументах швейцар. Он принимает за личное оскорбление, что по «его» парадной лестнице ходят какие-то бедные молодые люди, и учиняет им строгий допрос: к кому, да зачем и т. д. И гордая бедная консерваторка, избегая пререканий, предпочитает приходить за стипендией только в силу крайней нужды. А пока можно, она живет на четыре копейки в день, благо в консерваторской столовой дают

<Стр. 382>

за эти деньги порцию супового мяса и сколько угодно хлеба.

Только на третий год учебы положение Розочки, как ее называли в глаза и за глаза, стало лучше. Внимательный к жизни студентов, директор консерватории А. К. Глазунов заинтересовался ее худобой и распорядился узнать, как она живет. Были допрошены ее приятельницы, которые ее, что называется, выдали с головой.

— Отчего вы не скажете, что голодаете?—спросил Глазунов студентку, срочно вызвав ее к себе в кабинет.