— Нисколько,— отвечала студентка,— я совершенно сыта.

Но Глазунов был слишком чутким человеком и директором, чтобы не разгадать благородно-горделивый характер девушки, и назначил ей двадцатипятирублевую стипендию из какого-то ему одному ведомого (а вернее всего, собственного) фонда.

Дипломной работой Файнберг-Горской было исполнение «Снегурочки». Чистота звука идеально отражала чистоту души, музыкальность исполнения — музыку произведения, обаяние юности — непосредственность персонажа, общий облик — поэтичность сказочной героини. Мне довелось слышать много прекрасных исполнительниц этой партии, но, если не считать несколько неразборчивой дикции, ни одна не заслонила образа, созданного Горской.

Со школьной скамьи Горская была приглашена в Киев, где с первого же выхода покорила публику и печать. Через два года она поступила в труппу А. Р. Аксарина в Петербургском Народном доме и включилась в огромный репертуар этого театра: Шемаханская царица («Золотой петушок») и Розина («Севильский цирюльник»), Волхова («Садко») и Лейла («Искатели жемчуга»), Царевна («Царь Салтан») и Лакме (опера Делиба); рядом с Ф. И. Шаляпиным, Л. В. Собиновым, Г. А. Баклановым, Д. А. Смирновым Р. Г. Горская всегда была достойным их партнером как на частной сцене, так и на академической (бывш. Мариинской), как только революция сбросила в мусорную яму пресловутый вопрос об инородцах и иноверцах. И не только достойным партнером, но и соперником. В январе 1916 года в рецензиях о гастролях Собинова можно прочесть такие строки: «Исполнитель партии Надира должен был конкурировать с прелестной певицей Горской». Или: «Приходится констатировать, что с художественной

<Стр. 383>

точки зрения за г. Горской должна быть признана пальма первенства в отчетном представлении».

В 1917 году Горская поет с Шаляпиным в «Лакме», и блеск ее звезды «не исчезает в свете Шаляпина».

В 1918 году с Горской в «Гугенотах» поет Д. А. Смирнов, и мы читаем о том, что «законченностью, совершенством, художественной убедительностью веет от каждой ее нотки» и что «она была наравне со Смирновым героиней спектакля».

Когда она в 1924 году поет в Московском Большом театре, рецензент пишет об «изящной простоте и мастерстве певицы» и меланхолически добавляет: «Разговоры об особом «ленинградском вкусе» не просто досужая выдумка москвичей».

В 1924 году Горская гастролирует в Берлине и Скандинавии. Ее выступления «удовлетворяют самые необычные требования», и в результате «публика ликующе ее приветствует», потому что «маленькая сказочная принцесса с голосом соловья заставляет слушателей благоговейно преклонить пред нею головы».

Датские рецензенты «очарованы тем, как Горская ведет свой звук, в котором слышится то, что составляет основу всякой музыки, — тон», как «заговорило в ее пении человеческое сердце, как ее молодая и прелестная музыкальная душа разливается в звуках».

В 1926 году Горская «блестяще преодолевает предельную по трудности «Ариадну» Рихарда Штрауса» и т. д. и т. п.

В некоторых отношениях Горская превосходила многих и многих выдающихся певиц: у нее были совершенно безупречная интонация, глубокое проникновение в авторский стиль, исключительно благородная нюансировка и четкая вокализация. Актерски она была слабее, при хорошей манере держаться на сцене, мимика ее была не развита, но она принадлежала к тем выдающимся явлениям вокального искусства, которые заставляют слушателя удовлетворяться основными ресурсами исполнителя, то есть одним пением, как, например, у Олимпии Боронат среди итальянок, у А. В. Неждановой среди русских. Коротко, но четко охарактеризовал Горскую по одному случайному поводу А. К. Глазунов. В его отзыве есть такие строки: «Р. Г. Горская исключительно выдающаясякак оперная, так и концертная певица. Она обладает прекрасным колоратурным

<Стр. 384>

сопрано, в совершенствеобработанным, и высоким музыкальным развитием» (курсив мой.— С. Л.).

Позволю себе прибавить, что когда после одною спектакля «Искателей жемчуга», в котором я пел Зургу, я сказал Горской: «Вы поете, как ангел!»,— один из моих товарищей добавил, что ангел может превратиться в мрачного демона, в «духа изгнания», в «падшего ангела», пение же Горской всегда лучезарно.

Сегодня мы можем прибавить еще эпитет, вошедший в критическую литературу только в последние десятилетия,— «и гуманистично». Да, гуманистично в лучшем смысле этого слова. Это больше всего было видно в партиях Виолетты («Травиата»), Джильды («Риголетто»), Филины («Миньон») и в других подобных партиях, в которых исполнительские возможности Горской нередко поднимали ее до совершенства.

3

Из вокалистов Мариинского театра, то есть певцов, являвшихся в первую очередь мастерами звука, нужно поставить на первые места Владимира Ивановича Касторского (1871 —1948) и Иоакима Викторовича Тартакова (1860—1923).

Касторский был двенадцатым сыном бедного сельского священника. Чадолюбивый отец вместо лакомств дарил детям ласковые клички, и красивый, благонравный мальчик Володя был окрещен Конфеткой. С девяти лет он должен был зарабатывать себе кусок хлеба пением на клиросе сельской церкви верст за семь от дома.

У Конфетки оказался прекрасный слух и рано развился выдающийся дискант.

Скоро Володю отправили в Кострому в духовное училище, оттуда в Пензу в семинарию. Почти без паузы на период мутации Касторский все время пел в разных хорах. Всякими правдами и неправдами пробирался он на спектакли заезжих трупп и на концерты и жадно слушал, как поют опытные люди.

В 1890 году, двадцати лет от роду, Касторский не без мытарств добирается до Петербурга. Жить нечем, но тем не менее он поступает в хор Мельникова без всякого жалованья. Он и тут посещает кулисы Мариинского и итальянского оперных театров, вслушивается в пение тогдашних