Ну, так вот. Захожу я, значит, на кухню, лезу в шкаф – за банкой, в которую Лариска обычно деньги прячет. И вдруг слышу за своей спиной звуки какие-то странные, подозрительные. Как будто, вроде, собака рычит – негромко так, предупреждающе. А собаки-то у нас в доме нет никакой! Кошка была – да сбежала, после того как мы её дней десять не кормили. Нечем было...

Вот я и думаю: «Откуда тут собаке взяться?.. Неужто Лариска с улицы дворнягу какую приволокла? Зачем? Охранять у нас нечего, в доме шаром покати, сами – как псы безродные, живём...» И так мне вдруг не по себе сделалось, мужики! Сами понимаете: поздний вечер, в доме темно и тихо, – не слышно даже Ларискиного храпа, – за окном луна висит – полная, – мистика разная в голову лезет...

И вот поворачиваю я голову назад (медленно так, не торопясь – от страха, что увижу вдруг что-нибудь этакое, чего трезвыми глазами никому не дай Бог увидеть), смотрю – а там, на входе, Лариска моя стоит. И такое с ней там, на входе, делается, что просто с ума сойти можно!..

Я, мужики, вы сами знаете, – не робкого десятка. В прошлом году – помните, я вам рассказывал? – спустились мы как-то с Фролом в овраг (за гаражами), бутылочку распить без посторонних, а вслед за нами спускаются вдруг человек пять недоделков каких-то, навроде студентов, все как на подбор мясистые, мордастые, – ни дать ни взять молодые бычки на выпасе, – подходят к нам, значит, и говорят: «А ну-ка, отцы, – говорят, – купите у нас вот этот кирпич за сто рублей! Да поживей!» Мол, через минуту он будет стоить двести (намекают, значит). Так вот, я ведь не испугался тогда – ни капельки! Кирпич, конечно, купил (слава Богу, деньги при себе были), потому как – зачем мне нож под ребро, когда я жить ещё хочу?.. Но не испугался ведь, не драпанул, как Фрол, – горным козликом наверх, в гаражи! Да я ещё потом чуть не до утра в том овраге сидел, под кустом (от дождя укрылся): мол, не боюсь я никого и никуда драпать не собираюсь, хочу в овраге сидеть – и буду!..

Так что, мужики, скажу вам прямо и откровенно, без всякого там бахвальства: меня если в чём и можно упрекнуть, то только не в трусости. Но вчера, когда я там, в кухне, на входе, Лариску свою увидал в таком виде, – у меня, признаться, прямо в сердце что-то оторвалось! Думал: окочурюсь там же, на месте, – от страха!.. Да и кто бы не испугался, такое-то увидев!.. Вот вы представьте себе: стоит она там, возле двери, в темноте – видать еле-еле, как будто туманом заволокло, – стоит, значит, и лыбится. А вместо рта у неё, мужики, – пасть, навроде волчьей! И клыки поблескивают – длиннющие такие, на концах острые, – как кинжалы, ей-богу! А глаза – красные! Ни белков, ни зрачков – сплошь красные! Словно два уголька... или блина светофорных – когда через дорогу идти не положено!..

И ведь, главное, тело-то у неё Ларискино – и ноги её, в шлёпанцах драных, и ночная рубашка в выцветших ромашках, с заплаткой на пузе, и грудей, как всегда, нету почти что... А сверху – вот эта пасть с клыками! и глазища – красные и свирепые, как у голодной собаки, когда она кошку заприметит!..

И вот я, значит, смотрю на неё, а она на меня смотрит – и постепенно всё больше и больше на зверя похожей делается: голова вся, целиком, волчьей стала, шея шерстью обросла, когти из пальцев прямо на глазах расти начали – и такие здоровенные! У медведя и то, наверное, поменьше будут... А потом она вдруг как зарычит! Распахнула пасть свою клыкастую – и на меня! Я едва в сторону отскочить успел. На холодильник наткнулся, повалил. А она с разбегу в шкаф въехала. Шкаф – на неё. А ей хоть бы хны – обломки расшвыряла – и снова на меня! Я – бежать! Вылетел из кухни в коридор, кинул чем-то – что под руку подвернулось – в тварюгу эту – и к двери! Да только, дурак, со страху ориентацию потерял, двери перепутал – в комнату свернул. Мне бы на лестницу да вниз, во двор, а я – в комнату, бестолочь этакая... Ну, да что делать! Обратно уже никак: там, в коридоре, Лариска – за мной гонится. Вернее, не Лариска, а... чёрт знает что! От Лариски на ней только одна рубашка с заплаткой да шлёпанцы дранные остались, всё остальное – звериное!

Врывается она, значит, в комнату: пасть раззявлена, клыки сверкают, глаза горят, язык, как галстук, болтается – с него на пол слюна каплет... Жуть!

Я, дело ясное, – бежать!

Она – за мной!

Носимся мы по комнате, мебель опрокидываем, я ору благим матом (думаю: может, соседи услышат), она рычит, как тигр разъяренный!.. Минут пять бегали, не меньше. В комнате такой погром устроили – словно туда гранату закинули или милиция с обыском приезжала. Ни одного стула, ни одной полки не пропустили – всё в щепы разнесли! Дров столько – в избе печку полмесяца топить можно!.. А потом я вдруг в шкаф врезался, в секретер. Дверцы стеклянные – к чёрту! Вся посуда с полок, какая была, – туда же! Единственный сервиз в доме (свадебный ещё подарок) – вдребезги! А у меня искры из глаз – фонтаном!..

И вот, значит, когда у меня искры-то из глаз посыпались, я вдруг вспомнил, что там, в углу, под столом, у меня ружьишко припрятано. Я ведь, когда ещё на заводе работал, человеком был, деньги зарабатывал, пил только в праздники (и то – коньяк армянский, пятизвёздочный, а не дрянь всякую), – я тогда большим был любителем с ружьём по лесу побродить. Чуть не каждую субботу – на мотоцикл – и в деревню, к матери. Переночую, а в воскресенье, часа в четыре утра, соберусь потихоньку – и в лес... Мать у меня за турбазой жила, в Камышово, – знаете?.. Ох, там и охота была, доложу я вам! Как вспомню – на душе светлеет... Один раз чуть медведя не завалил, ей-богу! Откуда он там, за Камышово, взялся – чёрт его знает. Может, из зоопарка сбежал, а может, уцелел как-то – этаким лесным анахронизмом...

Ну, так вот. Потом, когда меня с завода-то выперли – по сокращению – и брать уж больше никуда не захотели, я с горя попивать начал. За пять лет пропил всё, что можно было: и мотоцикл свой, и дом в Камышово, который мне после смерти матери достался, и мебелишку кое-какую... Хотел и ружьё продать, хорошие деньги предлагали. Да не смог: жалко стало. Единственная ж память осталась о тех временах, когда я жил по-человечьи, жизни радовался...

А чтоб Лариска ружьецо моё не загнала кому, я его припрятать решил. Только ведь, сами понимаете, ружьё – вещь громоздкая, не бумажка какая-нибудь пятидесятирублевая – за плинтус или в банку из-под приправы не спрячешь. Думал я, думал – и надумал положить его просто под стол, а сверху журналами завалить – «На суше и на море». (Выписывал же когда-то, ёлки-палки, журналы! – и прочитывал их от корки до корки, жизнь иноземную изучал... Э-эх!..) Генеральных уборок Лариска моя года четыре уже не проводила, под стол с веником, думаю, нескоро ещё заглянет; «На суше и на море» её никогда не интересовали, а если что завернуть надо, так у неё своих «Крестьянок» да «Работниц» килограммов на сорок под кроватью валяется. Вот я и подумал, что под моими журналами она ружьишко ввек не найдёт. И точно – не нашла!..

И вот вспомнил я, значит, про ружьишко своё – и прямиком к столу. Ныряю под журналы, шарю... Вот оно, заветное! Вот оно, родимое!..

Но тут меня сзади зверюга эта как хватанёт! За ногу! Когтями! «Всё, – думаю, – конец мне настал! Не успею ружьё из-под журналов вытащить. Да и не заряжено оно, скорее всего...»

И начал я, мужики, Богу молиться.

II

Семён неожиданно умолк и приложился к бутылке, где ещё оставалось на донышке немного пива.