— Утром вы получите ответ, Рекс.

И царственной походкой двинулась к своему паланкину. Вновь повторился прежний ритуал: заиграла музыка, побежали воины своей необычной походкой, плавно проплыли девушки-прислужницы. А Добрыня смотрел вслед удаляющейся процессии. Наконец инки убрались восвояси, лишь дикая мелодия доносилась ещё какое то время, затем князь почти без сил рухнул обратно в кресло, до которого с трудом доковылял, потёр ужасно заболевшие виски, потом нащупал рукой поданный ему кубок, торопливо, залпом, осушил. Стало чуть легче, потом ему на виски легли чьи то прохладные ладони, и боль начала волнами уходить. Словно сквозь вату он слышал встревоженные голоса, а потом его просто подхватили под руки и повели в здание, где уложили на кровать, положили на лоб мокрую тряпку. Он начал проваливаться в полудрёму, но нашёл в себе силы прошептать:

— Что Крок?

— Обеспамятел, княже. Лекари над ним хлопочут. Прикажешь напасть на инков?

Добрыня даже приподнялся на локте, превозмогая слабость:

— Не вздумайте! Она в своём праве! Это мы зарвались…

И провалился в сон, глубокий и тревожный…

…Большой зелёный луг, на краю которого растут белые высокие берёзы, и тихо плывут воды большой реки… Под одним из деревьев расстелена большая скатерть, уставленная яствами. Он, в простой домашней одежде, сидит прямо на земле, пьёт густое парное молоко. Напротив, почему то в славянском сарафане — Ольми. Вкусно хрустит большим сочным яблоком, дразнясь, время от времени показывает ему розовый язычок. Совсем как обычная девушка.

— Это ты?

— Вкусные у вас плоды. У нас подобных нет.

— Ты молока попробуй — вот где сладость истинная.

Налила себе из большой крынки, глотнула, носик сморщила:

— Фу!

— Это с непривычки. А по мне — вкусно!

Снова глотнула, распробовала. Потом назад чуть откинулась, на ладошки оперлась, голову запрокинула в венке из трав полевых, улыбается, лукаво косится.

— Что?

— Ничего. Просто не думала, что всё таким может быть. Мне нравится. И ты не сердишься…

— А с чего на тебя сердиться? Чай, не муж я тебе, не брат, не родственник.

— Будешь.

— Опять начинаешь?

— Ну-ну, успокойся. Не злись раньше времени.

Снова молока отпил, действительно стал опять наполняться добродушием.

— Не обидишься, коли спрошу?

— А отвечать честно? Без утайки?

— Мы же спим? Спим. Так чего нам стесняться?

— Тогда спрашивай.

— Почему ты так за меня выйти замуж хочешь?

Улыбка с лица так и не ушла, только ещё краше стала:

— А полюбился ты мне. Сразу. Вижу, что муж ты серьёзный и честный, на других заглядываться не будешь, и с уважением ко мне отнесёшься…

И видит Добрыня вдруг себя в ином месте: восседает он на троне резном в неведомом ему каменном здании. Одежда на нём белая, перьями драгоценными изукрашенными, да каменьями дорогими. И тысячи людей ему поклоны бьют и ниц валятся. На голове князя — убор из перьев, как у воинов, что Маму сопровождали, только ещё краше, ещё гуще и больше. А она сама сидит в драгоценном наряде, нефритом украшенным и золотыми нитями, в короне золотой высокой, и улыбается довольно… Рядом — двое детей стоят, мальчик и девочка, погодки. Шесть и пять лет. Серьёзные — не по годам, так же в одеждах бесценных, и смотрят так… Пронизывающе…

— Где это я?

Теперь она улыбается:

— У тебя я в гостях побывала. Теперь ты у меня, в Куско. Столице новой Державы нашей совместной.

Нахмурился князь, а она сразу заметила:

— Что? Иль не по нраву?

Показал на склонившиеся спины людей перед собой:

— Они — рабы. А мне это по духу противно.

— Они — всего лишь простые люди. А мы с тобой — правители.

И глаза затягивают его внутрь, тянут куда то далеко, и тает воля, тает под её взором колдовским, уже не хочется спорить, пусть будет так, как она пожелает… Но падает рука на меч, и со всего маху вылетает, словно удар дятла, дерево долбящее, стальное жало, вонзается перед князем в землю, и сразу становится легче — они вновь на поле славов под берёзой сидят, и улыбки уж нет на тонком красивом лице, лишь отчаяние и злоба. К нему.

— Я же муж твой, так чего ты творишь?

Она вдруг злобно смеётся:

— Муж?! Ты всего лишь кукла в моих руках, слав!

— Кукла?

Опираясь на сталь поднимается князь с земли, с трудом. Но встаёт на ноги. Делает первый шаг к ней, второй, замахивается мечом, но Ольми не боится, и даже не пытается прикрыться рукой. Наоборот, на её личике злоба исчезает, сменяясь удивлением:

— А ты не так прост, князь, как показался. И что ты сделаешь? Убьёшь меня?

Снова зло смеётся. Но тут Добрыня откидывает меч в сторону, и тот исчезает в густой сочной траве без всякого следа:

— Размечталась! Появилось желание умереть? Слав на женщину руку не поднимет! То закон, испокон веков моим народом принятый. Или ты не женщина? Тогда — умри!

— Ха! Я женщина!

— Ну а раз женщина, то и будь ей.

Рука сама собой дотягивается до её платья, сжимается на груди, собирая ткань в горсть, заставляет инку подняться с земли. Склоняется князь, и, несмотря на град ударов кулачками по голове, плечам и груди, впивается ей в сочные губы. Потом отпускает, и та злобно шипя, отползает назад, а Добрыня спокойно ложится на прежнее место, касается своих губ рукой, смотрит удивлённо на инку, та же по-прежнему злится: