— Глава 10 —

С облегчением, покорностью и ужасом он понял,

что и сам — лишь призрак, снящийся другому.

Х. Л. Борхес, «В кругу развалин».

Аркадий Юрьевич избегал встречи с друзьями. На работу он не ходил, но Поворотов и не настаивал. Дела почты председатель горисполкома временно перепоручил своему помощнику, рассудив, что почтальон Семыгин в такой непростой для него момент жизни заслуживает небольшой отпуск.

И доктор Чех, и Барабанов, и даже военврач Гуридзе беспокоились о друге, несколько раз приходили к нему домой, но неизменно наталкивались на запертую дверь. Аркадий Юрьевич никого не впускал, и даже на стук в дверь не отзывался. Сутками напролет он сидел у окна, слушал шелест холодных осенних дождей, смотрел, как город отекает бурой жижей, и размышлял над тем, что более нереально: ПГТ Красный, или люди, его населяющие? Через две недели подобной «медитации» Аркадий Юрьевич окончательно убедил себя, что жизнь вокруг — иллюзия, и сам он не более, чем чья-то фантазия, возможно, того писателя, который уже родился, и когда-то напишет роман о городе, которого, скорее всего, не существует. Это был нехороший вывод, темный, слишком много в нем было от самоуничтожения, отказа от жизни, но Семыгину казалось, что в этой невозможности и кроется истина. В каждом человеке дремлет древняя сила саморазрушения, и стоит инстинкту самосохранения ослабнуть, опуститься до критической отметки, эта сила тут же перерастает в неудержимую потребность, словно в саму суть человеческую вмонтирован переключатель существования: если ты больше не хочешь жить, надобность в тебе, как в носителе семени человечества отпадает, — предохранители инстинкта самосохранения перегорают, и на блок управления суицидом подается высокое напряжение. Простой механизм, но в простоте надежность. Аркадий Юрьевич Семыгин в своем дальнейшем существовании смысла не видел, — его тумблер самоуничтожения клацнул в положение «активно».

15-го ноября 1973-го года Семыгин произвел в квартире идеальную уборку, выстирал и отутюжил одежду, надраил до блеска обувь, принял душ, побрился, отключил ненужные электроприборы, облачился в белоснежную рубашку и черные брюки, надел новые носки, обулся, отпер входную дверь, достал свой именной «ТТ», оставшийся со времен военкоровской молодости, и, разобрав оружие, принялся тщательно чистить детали пистолета.

Зачем Аркадий Юрьевич отпер дверь, осталось неясно. Возможно, в глубине души он надеялся, что в последний момент кто-то появится и удержит его от рокового шага, но, учитывая ту тщательность приготовлений, которые историк Семыгин произвел перед запланированным самоубийством, более вероятным кажется то, что он попросту не хотел, чтобы его труп разлагался посреди идеально убранной квартиры.

Как бы там ни было, но на спусковой крючок Семыгину нажать не дали. И эту помеху звали Кондратом Олеговичем. Барабанов, человек чувствительный и беспокойный, больше всех волновался о друге и переживал его отчуждение, потому наведывался чаще других. Дверь оказалась незапертой, и Барабанов, почуяв недоброе, ворвался в квартиру. Семыгин не обратил на него никакого внимания, он сидел на кухне спиной ко входу и невозмутимо собирал пистолет. Кондрат Олегович, бросился к столу и схватил обойму. Сияние наполированной бронзы верхнего патрона его ужаснуло.

— Аркадий Юрьевич, Аркадий Юрьевич, что же это вы удумали… — бубнил Барабанов, но друг его не слушал, а может — не слышал.

Семыгин, не глядя, взял со стола несуществующую обойму, вставил ее в рукоять пистолета, приложил ствол к виску и нажал на курок. В напряженной тишине квартиры сухой щелчок спускового крючка для Барабанова прозвучал громом артиллерийского залпа. У Кондрата Олеговича подкосились ноги, он рухнул на пол, но тут же вскочил и вырвал пистолет из рук Семыгина.

— Да что же это вы! Аркадий Юрьевич, придите же в себя! — вскричал Барабанов.

Семыгин по-прежнему не реагировал. Только что он осознал, что смерть — всего лишь очередная иллюзия. Выхода не было, и происходящее вокруг его больше не беспокоило. Барабанов же пребывал в высшей степени волнения, у него дрожали руки, а лицо заливал холодный пот. Поведение Семыгина, в котором было больше от машины, от механической запрограммированности, до смерти пугали Кондрата Олеговича. Вдобавок ко всему, квартира, стерильная, как медицинская лаборатория, действовала на Барабанова угнетающе, ему казалось, что он каким-то образом угодил в инопланетный музей в качестве экспоната, и сейчас пристальные глаза неизвестных существ со всех сторон внимательно его рассматривают. Барабанов и сам начал ощущать, что вполне может застрелиться.

— Знаете, что, Аркадий Юрьевич… Пойдемте отсюда, не нужно тут оставаться, пойдемте…

Кондрат Олегович спрятал оружие в ящике стола, чуть замешкался, потом отправил туда же и обойму, затем поднырнул под руку Семыгина, поставил его на ноги и потащил к выходу. Семыгин не сопротивлялся.

Барабанов привел друга к себе в Клуб. В кабинете он усадил безучастного Семыигна в старое кресло с порванной дерматиновой обивкой, заварил крепкого чаю, откупорил бутылку портвейна.

— Я вам тут постелю, не надо вам сегодня домой ходить… — суетился директор Клуба. — Я вас не оставлю, с вами побуду… Не надо вам сегодня одному оставаться… Вот, чайку попейте, жаль лимончика нету…

Сам Барабанов чаю не хотел, а портвейна уже отпил пол стакана.

— Хотите, я вам вина нагрею, Аркадий Юрьевич? Помогает, сразу веселее становится… Нет? Ну ладно. Вам бы поговорить, Аркадий Юрьевич, а? Выговориться вам надо. Не держите в себе, пусть выйдет…