В начале сентября 1976-го года участковый Полищук отловил Тихона Маслова, заковал в наручники и с чувством огромного облегчения перепоручил забияку военкомату. Оттуда восемнадцатилетний Тихон, не отпущенный домой даже за зубной щеткой, без промедления отправился исполнять почетный долг служения отечеству, а именно, в пограничные войска на Советско-Китайскую границу. Демьян и Артем, потеряв лидера, затосковали, днями бродили бесцельно по городу, а затем от скуки начали присматриваться к аэровоздушным увлечениям Пети, а позже нашли в этом деле для себя интерес, и стали понемногу брату помогать, чем премного обрадовали Петю и Юлю.

Военврача Гуридзе в Красном больше ничего не держало, и к середине сентября он сдал свои дела преемнику и засобирался домой. Накануне отъезда, он собрал друзей и устроил прощальную вечеринку. Застолье было богатым, с ароматным коньяком, сочной брынзой и румяными персиками, но сам Гиви Георгиевич был мрачен, и вечер прошел тягостно. Прощаясь с товарищами, Гуридзе настаивал, чтобы все они приехали отдохнуть к нему в Поти, и друзья охотно это предложение принимали, но случиться этому отдыху было не суждено, — на следующий день вертолет, уносящий Гиви Георгиевича из Красного, отдалившись от города километров на пятьдесят, забарахлил двигателем и упал в тайгу. Нашли его только к лету следующего года, а в нем останки экипажа и пассажиров, в том числе военврача Четыре Г. Осенью же 76-го, когда от военных стало известно о потере связи с бортом №48, еще оставалась надежда, что кто-нибудь выжил, и конечно, что в числе выживших окажется бравый грузин Гуридзе. Друзья не отчаивались и раньше времени хоронить товарища не собирались, но испытывали в душе волнение и тревогу.

Крушение вертолета было событием хоть и трагичным, но по-человечески понятным, по крайней мере, оно не выходило за пределы логичного и объяснимого мира, а вот инцидент, произошедший неделю спустя, не вписывался ни в какие рамки здравого смысла, и смахивал на диавольскую шутку, или там, божественный курьез.

В конце сентября к доктору Чеху пришел слесарь Спотыкайло, тот самый первооткрыватель боровика-великана, и смущенно поведал Антону Павловичу, что у него на ступнях растут волосы. Доктор Чех осмотрел ноги пациента и в самом деле обнаружил на ступнях бледно-серый волосяной покров.

— Они не мешают, в общем-то, только щекотно. Да и так я поразмыслил, это же не нормально, да? — спросил слесарь Спотыкайло, но в его вопросе не было озабоченности, казалось, ответь Антон Павлович, что волосы на ступнях — верный признак скорой кончины, и посетитель не переполошился бы и даже не удивился.

Доктор Чех выдернул несколько волосинок для анализа, и спросил, когда это началось, на что слесарь Спотыкайло сначала долго молчал, причем с его губ не сходила улыбка какого-то внутреннего озарения, а глаза, обращенные вглубь себя, светились совершенно неуместной добротой. Затем пациент начал говорить, но он не отвечал на вопрос Антона Павловича, а понес несусветную околесицу про то, что мир полон любви, и что он, Валерий Спотыкайло, раньше эту любовь отчего-то не ощущал, теперь же она его захлестывает. Затем, заглядывая Антону Павловичу в глаза взором, полным вселенской мудрости, пациент поведал, что испытывает непреодолимую тягу вернуться к земле, пустить, так сказать, корни, и не желает ли многоуважаемый доктор присоединиться к нему, слесарю Стотыкайло, в его начинании?

— Милый друг! — закончил свою тираду странный визитер, и взял руку доктора Чеха в свои ладони, — вы обретете счастие, которое иначе останется для вас невозможным, ведь любовь недостижима без того, чтобы вернуть природе то, что мы у нее позаимствовали — себя.

Антон Павлович осторожно высвободил ладонь и, обескураженный больше вычурной манерой речи слесаря Спотыкайло, чем ее содержанием, сказал, что выпишет слесарю успокоительные, но Спотыкайло от успокоительных отказался, спокойно натянул на свои волосатые ступни носки, обулся и, пожелав Антону Павловичу величайшего в мире счастия, покинул кабинет.

Поведение визитера с волосатыми ступнями озадачило Антона Павловича, но не встревожило. За свою многолетнюю практику в Красном он неоднократно сталкивался с шизофренией, в данном же случае речь шла о тихом и добром помешательстве, которое не предвещало неприятностей окружающим. В голове Антона Павловича даже промелькнула мысль, что было бы неплохо заболеть такой вот разновидностью психической хвори, чтобы спокойно радоваться жизни, не замечая ее убогости и ужаса. Но мысль эту доктор Чех жестоко подавил, упрекнув себя в малодушии. Одним словом, визиту слесаря Спотыкайло доктор Чех не придал большого значения, поэтому к изучению экземпляров волосинок, выдернутых из стопы любвеобильного пациента, доктор Чех приступил только три дня спустя, когда появилось свободное время. Поместив же материал изучения под микроскоп, Антон Павлович с удивлением понял, что это не волосы, но:

— Корни!

Доктор Чех тут же позвонил участковому Полищуку и попросил срочно доставить семью Спотыкайло в поликлинику, сделав акцент, что все они больны страшной и, скорее всего заразной болезнью. Полищук сию минуту отправился выполнять поручение, но дома семью Спотыкайло не застал, а соседи поведали, что не видели эту подозрительную семейку уже три дня. На вопрос участкового, на чем основана подозрительность, соседи ответили, что как же их еще называть, когда они второй год не сорятся, ни на кого голос не повышают, всем улыбаются, и ни с кем не пьют!

— Слишком уж примерные, — понял Казимир Григорьевич, — может, детей воруют, или там маковые цветы варят…

Еще более встревоженный Полищук помчался на место работы слесаря Спотыкайло, но бригадир сказал, что не видел этого пидора уже три дня.

— А он что, пидор? — удивился Полищук.

— А кто? Чуть что, обниматься лезет. Ему как-то ребята объяснили, что такое его поведение чревато, так что б вы думали, подействовало? Как бы ни так. Ребята то у нас на кулаки скорые, пару раз прессанули его, как заготовку в прессе. И что б вы думали? Да ничего, встанет, кровь с морды утрет и улыбается, словно ему премию выдали. Пидар, не иначе. А что с ним, кстати?