– Ты – не форте пьяно, ты – форды бачо, - шутил Гриша и в целях достижения компромисса задёргивал занавески на окнах.

Точку в проблеме поставила тёща. Своим неурочным появлением в самый, так сказать, разгар. Видно, последовал наводящий звонок соседки.

Оказалось, тёща тоже разрабатывала…

Гриша, как уважающий себя мужик, не стал терзать достойную женщину попрёками: мол, вы, мамаша, делали упор исключительно на ночное время…

…Остаток злокозненного дня в квартире, там и тут, слышался тихий плач. Женщины, предоставленные Гришей разбираться между собой (на редкость выигрышная, по мнению автора, позиция), интеллигентно избежали истерик, а тем паче – ультиматумов в его адрес. Напротив, взгляды, обращённые к нему, были исполнены понимания и, пусть формального, но сочувствия. Так ему казалось.

Посреди ночи Гриша проснулся. Под вздохи тёщи прошёл в туалет, а, возвратившись, обнаружил жену валетом.

– Что-то новое, - усмехнулся он и скромно, с учётом прошедшей амнистии, обозначил намерения. Но получил коленом в пах. В глазах сделалась радуга, посыпались мелкие и более крупные искры. Гриша не сумел сдержать стон. Тотчас от тёщи пришёл ответный, донесший сострадание – между их головами простиралась пустота в два метра, и нюансы слышались отчётливо. Гриша затих. Жена безмятежно спала. Из тёщиной постели струились колебания с высокой амплитудой…

– Что это… они удумали? – испугался он не на шутку.

Скоро окружающее пространство превратилось в глухую чёрную вату. Немного успокоившись в темноте, так и не поняв ночной чертовщины, Гриша заснул до утра.

Валетом (хочется уточнить – бубей).

...Утром он навсегда исчез из жизни Марины.

Каким путём? Через входную дверь. Оставив под ковриком ключ.

Глава 3. Поговорили…

Не раз потом, особенно ночами, приходило Марине в голову, что она слишком крепко тогда спала, перемучившись телесно и нравственно. Что кто-то подтолкнул Гришу, подсказал. Сам бы не потянул.

Так ли было или иначе – ясно одно: брачный узел растрепался, толком не завязавшись. Мыслимо ли дело – посудите: жить только начали, а чуть что – фырк! Не жена, считает автор, а сплошная провокация.

А всё-таки… Что это было? Модный в те годы психологический тренинг? Или запоздалое проявление отживающего радикализма? Возможно, отголоски доктрины Бжезинского в действии?

Автор… хрен его знает.

…Не менее месяца мать и дочь жили как соседи: чаи пили врозь, а набредя друг на дружку у туалета, церемонно раскланивались – пардон. Вечерами уединялись тож: одна – под зябким пледом у телевизора, другая – с Фрейдом в кресле.

Проживая смутное время соломенного вдовства, Марина, нет-нет, прислушивалась к своему, слегка задетому женскому самосознанию: нужен ли ей мужчина? как таковой? Не принципиально, а в конкретном контексте… И всякий раз уверенности не обнаруживала. Только некую уязвлённость: муж объелся груш, был – сбежал. Без записки, без звонка… мол, прости-прощай… Люди-то, небось: брошенка порченая… от путных не бегут.

Уязвишься...

Независимо, как из параллельных миров, но на тех же частотах, шло и от матери. Злым холодком. Смесь недоверия и любопытства.

Однажды Марина не удержалась.

– Как человек недосягаемых нравственных устоев… – начала она, – и как мать. Ты не можешь оставаться равнодушной. Разрушив мою семью…

Мать ждала этого. Готовилась.

Скорбным наклоном головы она словно извинялась: что ж, мол, девочка моя, и тебе видно не судьба…

Но сказала другое:

– Семью? Хм… Да ты и шага не сделала, чтоб удержать его… И слава богу! Вот встретишь своего, единственного… Побежишь босою за край… Про мать не вспомнишь! А пока тебе я нужней, позднее ты яблочко… От яблоньки… - и глубоко вздохнув, будто сбросила тяжесть с сердца, улыбнулась забыто. – Конечно, дело твоё… - продолжала она, - но что ты прилипла к своей кафедре? Секта умственных переростков… Гербарий какой-то…

Марина не сразу вспомнила, что означает «гербарий». Вспомнив, подивилась её юмору, задумалась, постигая догадку: мать оберегает от жизни без любви… «Вот встретишь свое-го…» (на кафедре – вряд ли… автор маловер).

– У тебя он… был? Какой?

Мать долго молчала. Может, забыла о ней…

– Странный… Смотришь в людей… Много… А видишь – его.

– Нет, какой он? Высокий? Глаза, волосы?..

Глава 4. О роли картографии и воображения

С малого возраста её завораживала вода, что льётся из крана, стекая в слив по часовой; что сбегает струйками, собираясь в светлый журчащий ручеёк, или бьёт зарастающим ключиком в бочажке у берега. Уединясь, она часами смотрела и слушала это живое чудо.

Становясь взрослой, Марина полюбила тихие равнинные речки, причудливо извивающиеся среди лесов и полей в поисках незаметного глазу уклона земли, оставляя – то справа, то слева по течению – заливные луга, приречные леса или высокий, изрезанный оврагами берег. Зимой речушки эти замирали подо льдом. Если лечь на живот и смотреть сквозь молодой потрескивающий ледок, то видны вытянутые течением водоросли, а в них, как полешки дров, снулые рыбы, нет-нет тыкающие в лёд мордой. На быстринах мороз речку не одолевал схватить, она струилась-вертелась, не даваясь зажать, сковать себя. В иные зимы в полыньях кормились утки – не хотели улетать в тёплые страны.