Люблю сказать: держал переписку.

Институтская жизнь насытила до предела реальностью: учёба, море, спорт, джаз. И девушки – в широком смысле… Читал что и все: Ремарк, Хемингуэй, «Юность», толстые журналы. Нагибин, Трифонов, Казаков…

Помню, «Три товарища» прочёл в поезде «Москва-Калининград», на верхней полке. Кольнуло: написать про себя. Нас тоже было трое и девушка, которая трагически погибла…

Я сделал это несколько лет спустя, вернувшись в Москву. Получилось слезливое, излишне фактологическое. Долго таскал рукопись в чемодане. Изредка открывал, хватался переделывать. Помнится, через знакомых искал, кто бы взял её напечатать. Шестидесятые годы – в журналах, мне казалось, может получиться…

Однажды, после закрытия ресторана «Якорь», я задержался у гардеробщика – мы были знакомы. Старикан интересный, из «бывших». Выслушав мою историю, он дал телефон: звони, скажешь, от меня. Галина Платоновна Довлянская. Редактор чего-то там, старик точно не знал.

Уже на следующий день я стоял у ворот покосившегося особнячка в Чистом переулке. Дело было зимой, под вечер. На звонок дверь открыла горничная – по фартучку и наколке ошибиться было никак. Приняла пальто и провела в комнаты. Старинная обстановка, свечи, запах хорошего табака. И ещё чего-то, незнакомого, волнующего…

Ко мне вышла полноватая брюнетка, в годах, с папиросой. Пригласила сесть. Я протянул рукопись.

…Я пил чай, рассматривал книги в шкафах и слушал восторженное, часто перемежаемое пошмыгиванием, будто она готова была прослезиться:

– Какие глубинные чувства, какой стоицизм к извивам судьбы! Благородство!.. Ранний Хемингуэй! Вы читали «Праздник, который всегда с тобой»?

Закончив чтение, Галина Платоновна поцеловала меня и, немного успокоившись, предложила:

– У меня литературный салон… Будете ходить. Вы – седьмой. Счастливое число. Уклон футуристический, но пусть вас это не смущает. Повесть отредактируем и издадим сами. Вы рады?

Это был мой первый «выход» в окололитературной среде.

Особнячок в Чистом я посещал около года: среда, суббота…

Мы подружились. От неё я впервые услышал, а спустя годы прочёл у Бунина: «Тот, кто называется «поэт», должен быть чувствуем, как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т.д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и т.д. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным».

Позже я написал о ней. Так и назвал: «Праздник, который всегда…» Довольно нахально – по моим теперешним представлениям. Написанное она не увидела – футуристический салон закрылся. Галина Платоновна неожиданно уехала на постоянное место жительства в город Сухуми. Не попрощавшись. Через какое-то время горничная сообщила её адрес, но я им, увы, не воспользовался…

Галины Платоновны давно нет на этом свете. И теперь, вспоминая ее, я шепчу: «Спасибо за все».

Свою калининградскую «историю» я написал заново уже в этом возрасте. «Отжал» нетрезвую слезливость, уточнил, сократил, поработал над стилистикой и… Исчезло главное – романтика юношеского восприятия. Осталась засушенная, как вобла с армейских складов, чуть ли не очерковая, разбавленная псевдомистическими намёками, откровенно слабая вещь. Правда, избавленная, от подражательства и невольного заимствования, чем обильно грешил первый вариант.

С ностальгическим чувством я назвал её: «В обратном направлении».

Написал, и грустно сделалось: всему свое время…

Вскоре я и сам уехал из Москвы: по семейным обстоятельствам. Улетел в город Ереван. Тёплый, солнечный, ароматный, весь из розового туфа. По утрам в лёгкой дымке виден двуглавый Арарат.

Всё свободное время мы с женой проводили, блуждая по улицам этого чудесного, удивительного города. Вдыхали пряный воздух, вслушивались в незнакомую речь, ловили приветливые улыбки встречных. Вечерами в подсвеченных скверах с причудливыми фонтанами, в искусственных гротах за столиками люди пили кофе, ликёр. Отовсюду звучала музыка. Жан Татлян, Азнавур. В открытых за полночь ресторанах исполнялись национальные мелодии – «Цицернак», «Сирун»… Нам нравилось сидеть среди этих людей, потягивая «Меградзор». Хороший город!

Жена, приехавшая ко мне в Ереван, привезла в приданое два неподъёмных чемодана с книгами: девятитомник Бунина, целиком Лесков, Куприн, книжечки Фета, Тютчева. Её литературный вкус и неизменные предпочтения по части русской словесности питались, видно, от землячества: почти все «приехавшие», и она сама, родились «в том плодородном подстепье, где древние московские цари, в целях защиты государства от набегов южных татар, создавали заслоны из поселенцев различных русских областей, где благодаря этому, образовался богатейший русский язык и откуда вышли чуть не все величайшие русские писатели во главе с Тургеневым и Толстым». Эти слова оставил Бунин, пытаясь объяснить богатство своего словаря.

Это был 1968-й год.

До сих пор благодарен жене за эти бесценные литературные открытия.

После полудобровольной кавказской «ссылки», продлившейся три года, я много лет не писал ничего. Кроме писем. До самого «нашего» времени. Как-то всё отодвинулось и основательно «подсохло». Время от времени я спохватывался – как же так? больше ничего не напишу? Я чувствовал в себе остаточное сопротивление, не хотел привыкать к мысли, что «праздник, который всегда…» однажды состоялся и прошёл. Как проходит всё. Спасибо кому положено за подарок и готовься рассказывать байки внуку?..