Пильняк писал: «…Умение – слово. Слово – весомо и перспективно, комбинации слов тем паче. Комбинации слов определяют перспективу фразы и не только смысловую, но и эмоциональную её загруженность. Сказать – «быстро пошёл он» - «пошёл он быстро» - «он быстро пошёл» - это три различных по своему эмоциональному насыщению фразы».

То, что может он – совершенно особенное. Отточенное, пронзающее и – величественное… загадочное.

«…В небе обыденно плавали аэропланы».

«…Соловьи пахли ландышами».

«…Тылом ладони человек стер со лба пот».

«…Лиса – бог хитрости и предательства, если дух лисы вселился в человека, род этого человека проклят. Лиса – писательский бог».

Пильняк учит – «как».

Вот он – ЛикЛитБез, мастер-класс, по-нынешнему.

«…Если автору надо, чтоб читатель нервничал, он может отправить его на Кузнецкстрой в час пуска первой домны. Если автору надо успокоить читателя, он может отправить его в Сталинск часом спустя, после пуска первой домны иль может оставить его на покойном московском диване…»

«Если автор захочет описать красивую женщину, наделив её фамилией Широконосова, – сколько не старался бы автор, читатель не поверит в ее красоту, фамилия погубит красавицу на бумаге».

«Нельзя описывать феодала капиталистическим лексиконом… не надо описывать телегу автомобильной терминологией – телега старше автомобиля, у неё есть слова её возраста».

«Читатель никак не обязан верить художнику. Автор должен убеждать читателя не уверениями, но свидетельскими показаниями. Читатель просит авторских восхищений ему не навязывать».

«Писатель должен интегрировать реальность, настоящую жизнь, правду, - свои чувства автор должен аргументировать не словами, но фактами, выкрашенными под правду, чтобы читатель имел о них моральное и фактическое суждение. И писатель должен изловчиться в условиях искусства так, чтобы читатель считал себя свободным в своих суждениях и не видел поучительного авторского «перста»…»

Толстой писал о романе Эртеля «Гарденины»:

«Главное достоинство, …кроме такого знания народного быта, какого я не знаю ни у одного писателя, …есть удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык… он бесконечно разнообразен. Старик-дворовый говорит одним языком, мастеровой – другим, молодой парень – третьим, бабы – четвёртым, девки – опять иным. У какого-то писателя высчитали количество употребляемых слов. Я думаю, что у Эртеля количество это, особенно народных слов, было бы самое большое из всех русских писателей, да ещё каких верных, хороших, сильных, нигде, кроме как в народе, не употребляемых слов. И нигде эти слова не подчеркнуты, не преувеличена их исключительность, не чувствуется того, что так часто бывает, что автор хочет щегольнуть, удивить подслушанным им словечком…»

«Как поверить, что этот самый человек, – писал Бунин об Эртеле, – в юности двух слов не умел связать… писал с нелепейшими орфографическими ошибками?»

А сам Иван Алексеевич?

«Потомок знатного рода, – говорит Джимбинов, – он не получил даже среднего образования (из семи классов гимназии не окончил и четырёх...) И всё-таки Бунин был образованным человеком, не случайно подарившим русскому читателю образцовые переводы Лонгфелло и Байрона. (...) Начитавшись бунинской прозы, вдруг с удивлением чувствуешь, что тебе подменили зрение: начинаешь – хотя бы ненадолго – смотреть на всё окружающее пристальней и любопытней. Бунинская проза увеличивает остроту зрения его читателей».

Трифонов говорил:

«…Начала и концы. То, что требует наибольших усилий. Начальные фразы должны дать жизнь вещи. Это как первый вздох ребёнка… в конце должен быть смысл, итог. Пускай символически, иносказательно, эмоционально, …но надо… подбить бабки. Заканчивать вещь надо неожиданно и немножко раньше, чем того хочется читателю».

«…Искусство писать есть искусство вычёркивать».

Губерман, о том же:

Явились мысли – запиши,

но прежде – сплюнь слегка

слова, что первыми пришли

на кончик языка.

Говорю себе: копи слова, словечки – камни и камушки, отбирай. На прочность. И чтоб глазу хорошо… Учись сложить ладную постройку. От которой матушка наша, многолюбивая Русская Словесность, не испытала бы и самых малых огорчений.

А только тихую радость…

Для лучшей усвояемости предмета жена частенько подкладывает мне Бабеля, «…прекрасного стилиста. Над маленьким рассказом «Любка Казак» он работал таким образом: он написал, дал перепечатать на машинке, потом не оставил ни одного живого слова, и опять дал переписать на машинке, опять перекроил, и это(Ю.Х) продолжалось двадцать восемь раз. Это была настоящая работа над словом». (К. Паустовский. Как я писал «Колхиду»).

«…Бабель был человеком с почти болезненным чувством ответственности и героической добросовестностью, человеком, готовым вытерпеть любые лишения, лишь бы не напечатать вещь, которую он считал не вполне законченной, человеком, для которого служение жестокому богу, выдумавшему муки слова, было делом неизмеримо более важным, чем забота о собственном благополучии и даже (! – Ю.Х.) о собственной писательской репутации». (Г. Мунблит. Давние времена)

Кстати, Пильняк, Бабель... прошли класс художественной прозы Е. Замятина.