Каждый поэт знает: всякий художественный перевод делается не просто с

языка на язык, но и со стиля на стиль. (Для филологов-классиков это сказал

Виламовиц.) Анненский добавлял к этому: и с чувства на чувство. В

классических книгах каждое новое поколение уже не видит чего-то, что видели

отцы, но видит что-то, чего отцы не видели. В России с ее ускоренным

культурным развитием, где каждое поколение могло считаться за три западных,

Анненский чувствовал это лучше, чем где-нибудь. "Мы читаем в старых строчках

нового Гомера, и "нового", может быть, в смысле разновидности "вечного""

(писал он в статье "Что такое поэзия?"). И не только "мы", люди конца XIX

в., но и греки V в. читали Гомера не так, как современники, и Еврипид видел

в тех же мифах не то, что Эсхил, и поздний Еврипид - не то, что ранний

Еврипид ("Поэт "Троянок""). Так и он, Анненский, через какие-нибудь 50 лет

после Гоголя, Гейне, Достоевского, Тургенева, чувствует в их строчках что-то

новое, необычное, странное: его очерки о классиках XIX века в "Книгах

отражений" - это прежде всего пересказы их текстов на новом языке чувств

("языке сердца", сказал бы романтик). Такой же пересказ представляет собой

его Еврипид - и в стихах, и в манерных ремарках, и в статьях-комментариях.

О том, что такая Nachleben, жизнь поэта в потомстве, есть неотъемлемая

часть его подлинной жизни, Анненский напоминает неустанно: на первой же

странице "Театра Еврипида" 1906 г. названы и Катюль Мандес, и Суинберн, и

Мореас, "Иона" Еврипида он сравнивает с Леконтом, а "Ифигению" - не только с

Гете, но и с Руччеллаи. Все поэты всех времен для него заняты одним и тем

же: переводят на свои мысли и чувства "вечное" - общую для всех мучительную

загадку мироздания. А слова второстепенны: они никогда не выражают вполне

мысль поэта. Интонация важнее слов. Лучшее, что можно делать с языком, - это

писать прерывистыми фразами, чтобы в разрывы предложений просвечивало,

угадываясь, невыраженное и невыразимое. Отсюда - те многоточия, которые так

пестрят на каждой странице Анненского и так меняют (по выражению Ф. Ф.

Зелинского) "дикционную физиономию" его европейского подлинника: превращают

железную связность греческой мысли в отрывистые вспышки современной

чувствительности.

В статье "Памяти И. Ф. Анненского" Ф. Ф. Зелинский приводит два ярких

примера такого "соблазна расчленения". Первый - слова Медеи об обманутом ею

Креонте ("Медея", 371 сл.): в подлиннике - "Он же дошел до такого неразумия,

что, имея возможность, изгнав меня из земли, этим (заранее) уничтожить мои

замыслы, - разрешил мне остаться на этот день, в течение которого я обращу в

трупы троих моих врагов - отца, дочь и моего мужа" (подстрочный перевод

самого Зелинского; "нечего говорить, что в поэзии этот перевод невозможен",

соглашается Зелинский, смело отождествляя "поэзию" со вкусами своего времени

и круга). У Анненского:

О слепец!

В руках держать решенье - и оставить

Нам целый день... Довольно за глаза,

Чтобы отца и дочь и мужа с нею

Мы в трупы обратили... ненавистных.

Другой пример - из монолога Федры ("Ипполит", 374 сл.; здесь Зелинский

заступается за связность подлинника, "его рассудочность вырастает из самого

характера героини: она так естественна, что с ее устранением пропадает и по-

эзия"), У Еврипида: "Уже и раньше в долгие часы ночи я размышляла о том, что

именно разрушает человеческую жизнь. И я решила, что не по природе своего

разума люди поступают дурно - благоразумие ведь свойственно многим - нет, но

вот как должно смотреть на дело. Мы и знаем и распознаем благо; но мы его не

осуществляем, одни из вялости, другие потому, что они вместо блага признали

другую отраду жизни". У Анненского:

Уже давно в безмолвии ночей

Я думою томилась; в жизни смертных

Откуда ж эта язва? Иль ума

Природа виновата в заблужденьях?..

Нет - рассужденья мало - дело в том,

Что к доброму мы не стремимся вовсе,

Не в том, что мы его не знаем. Да,