Он вошел в квартиру как был, в ботинках и куртке, прошагал на кухню, где Олимпиада возилась с чайником, и возопил грозным голосом:

— Олимпиада!

Она бросила чайник, повернулась и спросила:

— Что тебе нужно?!

Приезжая дура стояла у окна, прижимая ладони к щекам.

— Липа, я хочу поговорить с тобой без свидетелей. И я требую, чтобы ты попросила свою подругу… уйти.

Олимпиада прищурилась — верный признак того, что она раздражена и вот-вот скажет какую-нибудь гадость.

— Я могу попросить тебя уйти. Хочешь?

— Что? — помедлив, спросил Олежка и побледнел. Олимпиада вдруг подумала, что он всегда бледнел и краснел, будто по собственному желанию.

Добровольский у нее на глазах ни разу не побледнел и не покраснел, даже когда на крыше ползал и с лестницы падал!

— Липа, я не желаю разговаривать с тобой в таком тоне!

— А я не хочу, чтобы ты обижал мою подругу!

— Какая она тебе подруга, черт побери! Рыночная шлюха!

Люсинда отняла руки от щек и посмотрела печально. И сказала тоже печально:

— Кто бы говорил!..

И вышла из кухни.

Олимпиада бросилась за ней, и Олежка тоже бросился, потому что вдруг начал понимать, что дело пахнет керосином, и все они оказались в комнате, где в кресле сидел Добровольский и листал дамский журнал.

Он посмотрел на Олежку с интересом.

Олежка отвернулся.

Почему он не учуял этот самый керосин раньше — непонятно, ведь он вообще-то был довольно чувствительный мальчик, и интуиция у него развита, и чувство опасности! Все это у него было, а керосин не учуял.

Прошляпил. Пропустил. Как он мог?!

Нужно было атаковать так, чтобы Олимпиада даже в голову не смогла взять, что он в чем-то виноват, чтобы она даже думать об этом не смела… Но как атаковать, когда чужой здоровый мужик, похожий на шкаф, так неторопливо сложил журнал, аккуратно вернул его на столик и свободно положил ногу на ногу?!

Чужой мужик ведет себя как хозяин в доме, где истинным хозяином был Олежка?! Или уже не был?

— Липа, — произнес он просительным, совсем не атакующим голосом и покосился на Добровольского. — Липа, сделай так, чтобы она ушла!

— Нет, — это вступил Добровольский, — все будет не так. Сейчас я спрошу, а Люся ответит. Вы ответите мне, Люся?

Вид у Люсинды был совершенно несчастный и растерянный.

— Что? — едва слышно спросила она.

— Когда Парамонова сбросили с крыши, ваша тетя смотрела телевизор, а вы устали от шума, потому что тетя включает звук на полную громкость, да? Вы не слышали никакого падения, вы решили подняться к Липе, так? Просто потому, что вам надоело сидеть в комнате и смотреть на железку, которой закрыто ваше окно, правильно?

— Да, — согласилась Люсинда и бросила взгляд на Олимпиаду. — Только я не виновата, Липочка! Я правда не виновата!

— В чем? — тупо спросила та.

Люсинда отвела глаза. Олимпиаде стало страшно. Она походила по комнате и остановилась напротив Люсинды.

— В чем ты не виновата?! — почти крикнула она. — Или это ты сбросила Парамонова с крыши?!

Тетя Верочка смотрела концерт. Она очень любила, когда «передавали» концерты, ей нравилось рассматривать наряды, бриллианты, прически.

Она, конечно, слышала, что бриллианты на сцену они надевают поддельные, все эти красотки и красавицы, но не верила этому. Кто же станет носить поддельные бриллианты, когда есть натуральные! Вот Муслим, когда поет, его брильянт так и сверкает, так и сверкает, какой же он поддельный, самый что ни на есть настоящий!

Тетя Верочка очень любила Муслима Магомаева и Тамару Синявскую и однажды написала «в редакцию», чтобы они спели дуэтом в новогоднем «огоньке». Они спели, и тетя Верочка чувствовала себя причастной к великому — она попросила, написала заявку, и они спели!

Давно это было, а тетя Верочка все вспоминала. Все переживала свой тогдашний триумф — так ей представлялось — и внимание к своей персоне со стороны «редакции».

Нынешние не такие. Вон скачет одна — джинсы рваные, да и те до половины попы, на ногах сапоги мушкетерские, на титьках кофта голая бантом завязана, а ногти-и-и! Такими ногтями только драть кого-нибудь! Да и поет так себе, ох, так себе!

Тетя Верочка очень любила порассуждать о том, у кого «есть голос», а у кого его вовсе нет, и получалось, что ни у кого нет, только у Баскова одного и есть. И он молодец, голый по сцене не скачет, а уж как поет, как поет, прямо слеза наворачивается!..