Считают, что если Дзержинский кого и расстрелял лично, то это действительно преступившие закон сами сотрудники ЧК. Часто приводят в пример случай личного убийства Дзержинским какого-то матроса из ЧК, явившегося пьяным к нему в кабинет и нахамившего главе ВЧК, этот случай без подкрепления документальными доказательствами в разных вариациях попадался мне в различных исследованиях о жизни и деятельности Дзержинского: «В 1918 году отряды чекистов состояли из матросов и латышей. Один такой матрос вошел в кабинет председателя пьяным. Тот сделал замечание, матрос в ответ обложил трехэтажным. Дзержинский выхватил револьвер и, уложив несколькими выстрелами матроса на месте, тут же сам упал в эпилептическом припадке».

В архивах я откопал протокол одного из первых заседаний ВЧК от 26 февраля 1918 года: «Слушали – о поступке т. Дзержинского. Постановили: ответственность за поступок несет сам и он один, Дзержинский. Впредь же все решения вопросов о расстрелах решаются в ВЧК, причем решения считаются положительными при половинном составе членов комиссии, а не персонально, как это имело место при поступке Дзержинского». Из текста постановления видно: Дзержинский расстреливал лично. Узнать имена расстрелянных мне не удалось и, видимо, уже никому не удастся, но ясно одно – в те времена это был поступок на уровне детской шалости». [12]

Кажется, в эти годы из Дзержинского ушла его своеобразная теплота даже к товарищам по партии, сохраненная поначалу, невзирая на долгие годы тюрьмы и лишений. В эти годы Дзержинский наиболее часто спорит с другими видными большевиками, становится сух с подчиненными и арестованными на допросах. Хотя, благодаря характеру и выработанной в тюрьме потрясающей выдержке, отмечаемой почти всеми знавшими его в те годы, никогда не срывается на откровенное хамство или желчь. Да и в ЧК не дает выхода накопившемуся в демонстративной жестокости, здесь ему можно отдать должное. Споры в руководстве партии и Советского государства, в которых активно участвует в 1919–1922 годах Дзержинский, касаются множества вопросов, но нас интересует плоскость госбезопасности.

А здесь Дзержинский предстает уже явным «ястребом», до последнего сопротивляясь любой попытке урезать огромные права и привилегии своей спецслужбы. Именно в эти годы он особенно отчаянно спорит с наркомом юстиции Курским, доказывая необходимость подчинения ВЧК только напрямую Совнаркому. Наркому юстиции Феликс Эдмундович написал однажды целую отповедь, что позиция Курского «есть буржуазная юстиция для богатых, а на суде говорит мошна, а если к ЧК нет доверия, то нас надо бы разогнать, поскольку мы держимся только на доверии партии, а отдача ВЧК под контроль Наркомюста роняет наш престиж и умаляет наш авторитет, дискредитирует ЧК».

По мнению Дзержинского, Наркомат юстиции имеет общее право следить за законностью в стране и в государственном аппарате, во всех ведомствах, зачем же ему давать отдельные полномочия по проверкам ВЧК? Раздраженный Дзержинский предлагает в этом послании: «Тогда вообще не надо ВЧК, пусть всю борьбу с врагом берет на себя Наркомат юстиции и сам за нее отвечает».

Его полемику с верховным прокурором Советов Крыленко, также покусившимся на безбрежность прав ЧК и ее неподконтрольность органам юстиции, вынужден разбирать в ЦК сам Ленин. Наркома финансов Сокольникова он постоянно критикует за попытки урезать финансовые аппетиты ВЧК, доходя до обвинений главного ленинского финансиста в саботаже против революции.

У Дзержинского позиция была непреклонной, он уже был уверен, что его ЧК стала главным инструментом поддержки советской власти, что огромные полномочия и санкционированная властью жестокость в ее работе необходимы. Именно к этим годам относятся его постоянные воззвания о «необходимости права на бессудные репрессии для ВЧК», о необходимости продолжения «красного террора». В эти же годы он выступил против предложенной Лениным практики массовых высылок из Советской России не принявшей новой власти интеллигенции, предлагая продолжать репрессии и аресты взамен высылок, увеличивающих идейный потенциал российской эмиграции. Он даже примеры приводил в своем докладе на эту тему для ЦК партии в 1921 году: «Вот выпущенный нами поэт Бальмонт ведет против нас злобную кампанию, все эти наши слабости ведут к усилению врагов в эмиграции». Вскоре проведенная под началом Дзержинского советская паспортизация набросит на молодой СССР железный занавес, закрыв вопрос с высылками и вольноотпущенниками советской власти на Запад. На выезд из Советского Союза на долгие годы будет необходимо получить согласие госбезопасности, удостоверяющее благонадежность временно выезжаемого, и эта система сохранится почти на всю советскую эпоху.

Что более всего характеризует Дзержинского в эти годы как явного ястреба и ультрареволюционера, отошедшего от романтических взглядов на дело ВЧК 1918 года, так это его пренебрежение даже к советскому закону, немыслимое в 1918 году для него же. В 1919–1922 годах, по воспоминаниям разных лиц, Феликс Эдмундович в разговорах и документах часто напирал на необходимость полного подчинения ЧК линии партии и решениям ЦК, партийному подходу в рядах своей спецслужбы. «ВЧК должна быть органом ЦК, иначе она превратится в охранку и станет вредна, станет органом контрреволюции» – это его постоянный рефрен тех лет. Стоит пояснить, что Дзержинский имел в виду – без партийной идеологии, только как орган охраны государства, то есть менее политизированная спецслужба обязательно переродится в охранку и будет использована со временем как могильщик революции. О соответствии при этом требованиям закона он говорил нечасто или высказывался в этом отношении даже как правовой нигилист, отсюда и конфликты с руководителями советской юстиции Курским и Крыленко. Дзержинский до конца своих дней будет затем настаивать, что ВЧК не обычная спецслужба, а особый карательный орган для защиты революции.

Если кто-то посчитает это наветом на кристального чекиста, могут почитать массу высказываний Железного Феликса на эту тему даже из восхвалявшей его советской исторической литературы, здесь видно, насколько оригинально он временами понимал требование соответствия закону в работе ЧК. Даже в официозных и проникнутых легендой идеализированного Дзержинского книгах воспоминаний о нем советской эпохи («О Ф.Э. Дзержинском», «Рыцарь революции» и других, такой литературы о Дзержинском в СССР выпущено много томов) заметен этот мотив. Что уж говорить о работах постсоветского периода, когда обнародовали и закрытые ранее документы. Вот в том же изданном к полувековому юбилею Октября в 1967 году сборнике воспоминаний о Дзержинском «Рыцарь революции» собрано множество мемуаров о бывшем начальнике сотрудников ЧК – ГПУ. Честно говоря, кое-где они попахивают фальшивой легендой и преувеличением, как в рассказах Тихомолова – личного водителя Дзержинского в ВЧК в 1918–1926 годах, об их совместных поездках по местам скопления беспризорников и долгих беседах шефа с ними по душам. Или в душераздирающем рассказе избежавшего отстрела Большого террора ветерана первой дзержинской гвардии из коллегии ВЧК Сергея Уралова о том, как уже обезоруженный и скрученный восставшими эсерами в отряде Попова Феликс Эдмундович 6 июля 1918 года одним криком: «Мерзавец, сдай свой револьвер, я пущу тебе в лоб пулю за предательство!» – обращает в бегство опытного эсеровского боевика и экс-чекиста Попова. Вокруг сложной фигуры Дзержинского в те годы советский агитпроп нагородил столько упрощающих его бравых легенд, зачем уж верному дзержинцу Уралову понадобилось доводить дело до абсурда. Делать из знаменитого начальника еще и сказочного исполина, способного безоружным одним гортанным рыком разгонять эсеровскую нечистую силу, – это не очень понятно.